Наталия Слюсарева - Мой отец генерал (сборник)

Не знаю, отрицательный или положительный персонаж был тот самый Донолондос, но эффект своим появлением производил огромный. Больше из этого фильма ничего не помню, но зато до дыр и по кадрам – свою первую любовь: Сережу Гурзо в фильмах «Застава в горах» и «Смелые люди». Какая все-таки клуша эта жена начальника заставы. Не хотела поливать цветы. Впрочем, я бы тоже не стала возиться с горшками. Другое дело вскочить на Орлика и в один скок перемахнуть через ручей.

Вообще, я долгое время оставалась таким зверенышем, вырывающимся из чьих-то взрослых рук, крепким, веселым, но порой и опасным. Конечно, больше всего доставалось моей сестренке Лене. Однажды я загнала ее шваброй под кровать и продержала там довольно долгое время. Возвратившуюся маму встретил из-под кровати неутешный рев. Меня в наказание лишили новой книжки и права фотографироваться. Что было даже очень хорошо. Фотографировать нас поминутно было семейной страстью. Помню, как я отбрыкивалась от наведенного фотоаппарата. В первом классе я укусила сестру за спину за то, что она попросила у меня синий карандаш. Она вспоминала, что это был просто зверский укус в позвоночник. В другой раз мама застала меня на улице перед нашим подъездом, сидящей в сугробе снега.

– Доченька, что ты тут делаешь? – осведомилась мама.

– Я ушла из дому навсегда!

– Но почему? – Она вытащила меня из сугроба.

– Потому что там – противная Ленка.

Тучи рассеивались быстро. Ненависть отпускала, и опять можно возиться, хохотать. Хохотали мы как сумасшедшие. Мама даже серьезно подумывала над тем, чтобы показать нас врачу. Через определенное время Ленка становилась опять невыносимой, и закусить ей плечо было просто необходимо. Когда к вредности примешивалась ревность, переживания становились еще острее. Как-то соседский мальчик по площадке передал сестре самую настоящую записку, в которой было выведено печатными буквами: «Лена, я тыбя лублу». Помню, что записка эта мне ужасно чем-то не понравилась. Это был реванш за прошлый сезон, когда на даче я, пятилетняя барышня, стоя у забора, ворковала о чем-то с мальчиком. На что Елена, сверля нас глазами и терпя какое-то время, в конце концов, не выдержав, закричала: «Натаска, дула! Заклой калитку, стобы мухи во двол не летели!»

Но не все и не всегда обстояло так весело, что, закружившись волчком, хохоча, падаешь на упругий диван. На таком медленном отрезке пути к «уже такая большая девочка» случались разочарования, слезы, и из-за него, главного мужчины в нашей семье, тоже.

Мне была обещана скрипка, и не только мамой, но и папой, настоящая, в черном футляре с бархатной красной подкладкой, если я напишу строчку ровных палочек в тетради для прописей. Мне очень хотелось скрипку. Боюсь, что из-за ее особенной красоты, которую не сумею объяснить и сегодня. Я усердствовала, высунув кончик языка, представляя, как стану водить смычком, на зависть сестре, на очередном домашнем концерте. В конце концов я написала не одну строчку, я исписала несколько тетрадей, но своего инструмента так и не дождалась. На мое недоуменное: «Где же скрипка»? – меня вновь отсылали к палочкам, якобы они не идеально ровные. Действительно, на странице две или три из них обязательно кренились косым забором, заваливались одна на другую. Всегда можно обнаружить изъян в таком ремесле, как чистописание. Я трудилась, как китайский кули, совершенствуя палочки. У меня выработалась твердая рука, и впоследствии в школе меня всегда отбирали в команду рисовать стенгазету, но в далеком детстве моей музыкальной мечте не суждено было осуществиться. «Странно, – делилась я с мишкой, выправляя ему перед сном на подушке его отлежавшую лапу, – папа ведь обещал...»

Другое событие, драматическое, потрясшее мою душу сильнее, чем Эрос потрясет дубы, также произошло в Китае. В один прекрасный – в кавычках – день самые большие часы в нашей гостиной, с длинными цепями и тусклыми цилиндрами, отказались говорить свое громкое: «Бом! Бом!» И?!! Обвинили в этом почему-то меня. Наверное, мой цветущий вид убедил всех, что я в состоянии вынести самую тяжелую каторгу. Меня поставили на табурет и учинили самый настоящий маленький сталинский суд. И председателем суда был папа! Он требовал от подозреваемой окончательного признания своей вины. Как и большинство подозреваемых, я покрылась красными пятнами. Я смотрела на напольные часы почти с ненавистью. В одночасье они стали моими главными врагами. Присяжные заседатели, мама и Лена, уговаривали меня признаться. Все хотели, чтобы я призналась, и как можно скорее. И меня простят. Убежденность той стороны в моей вине была настолько сильной, что на какую-то долю секунды я сама засомневалась: а может, я действительно каким-то неведомым для себя образом навредила тем гадким часам, перекрутив их стрелки-усы во все стороны? Суд вершился. Председатель требовал строгого наказания. Я ревела на табурете, не признавая вины. В то время я еще не знала сложного выражения – «презумпция невиновности». Заседание зашло в тупик. Меня отпустили, наверное, на поруки. Мама сняла меня с табурета, так как пришел час обеда... Но папа? Папа? Как он мог? С этим надо было как-то жить. И любившая скорость во всем и знавшая сердцем, что папу разлюбить невозможно, я остановилась на том, что «любовь все прощает», но пьесу «Без вины виноватая» запомнила навсегда.