Наталия Слюсарева - Мой отец генерал (сборник)

Действительно... такая жизнь может только присниться». (А. Вертинский. Из письма к жене).

Так – дома. А как не дома? «Думаете, весело я живу? Я не могу теперь весело! Сейчас какой-то мистраль дует, и во мне дрожь внутри, и тоска, тоска. Все – чужое. Души-то родной нет, а вежливости много...» (Из письма И. Шмелева А. Куприну).

Ни одно устройство благотворительных организаций в Париже не обходилось без прямого участия князя Юсупова. С рассвета он уже на ногах, бегает, уговаривает, ищет меценатов. В последний год князь встает в шесть часов утра, варит супчик в кастрюльке и несет на чердак, утешать отчаявшегося старичка эмигранта, подумывающего о том, как наложить на себя руки.

Однажды, и этот случай он вспоминает в своей книге «После изгнания», к ним в дом постучали. На пороге стоял русский с пистолетом в руке. Извинившись, он попросил вызвать к нему хозяина. Князю же заявил, что задумал уйти из жизни и хочет просто перед смертью на него взглянуть. Феликс не стал его отговаривать, а, мягко взяв под руку, провел в сад, где усадил рядом с собой на скамеечку. Внимательно выслушал незнакомца, а потом раскрыл пред ним обстоятельства его жизни с самой лучшей стороны. У него был дар видеть во всем хорошую сторону. Пистолет был отброшен в сторону. Прощаясь, гость крепко пожал руку Юсупову и вышел. Больше князь его никогда не видел.

Что бы ни происходило в его собственной жизни: банкротства, долги, проигранные суды, нищета, – отчаянию никогда не суждено было завладеть им совершенно. Казалось бы, все погибло, объято пламенем – вот, вспыхнул Феникс. Но всегда в наметенном холмике пепла, как вбитое в горстку муки яйцо, дрожало, переливаясь светом, не знающее тлена и смерти, любящее его сердце.

В Париже, в русском ковчеге, на десятки лет ты стал практически Ноем. Ты спасал всех подряд – дворян и слуг, собак и попугаев. У князя странное жилье – наполненное собаками, кошками, попугаями, челядью из странных людей. Но самым странным, разумеется, был ты – принимать давнего приятеля, португальского короля, у себя в гостях и сервировать для него ужин в ванной, за неимением другого места: все отдано под беженцев.

Даже твоя жена, привыкшая за долгие годы жизни с тобой ничему не удивляться, обхватила голову руками, когда уже после твоей смерти заглянула в записную книжку. Ей сразу стало понятно, отчего так быстро исчезали деньги: анонимные перечисления в сиротские приюты, ни просьбы без ответа. Даже при нужде большая часть денег уходила просящим.

...Так ты что, прошел сквозь игольное ушко, хитрец?

Ладно, оставляю тебя вместе с Шурой Вертинским за столиком в кабачке «Mezonet Russe»... Русский домик для друзей.

« – Я часто вижу во сне Россию... И знаете, милый, если бы можно было совсем тихо и незаметно, в простом крестьянском платье, пробраться туда и жить где-нибудь в деревне, никому не известным обыкновенным жителем, какое бы это было счастье! Какая радость!..» (А. Вертинский. «Дорогой длинною»).

Что же ты наделал, князь? Что же ты наделал? И кем это все сделалось? Где и для кого омочу я свой бебряный рукав? Кто ототрет мне мои слезы?

О, светлое-пресветлое солнце, кому сияешь еси, опомнись. Красота оставила Россию. Вся красота перелилась и вылилась на бургундские, нормандские, греческие и турецкие земли.

О, ты, мой «поцелуй на морозе», в красных сафьяновых сапожках. Не прозвучавший. Тебе мой плач и мое причитание. Ни у кого нет таких чутких точеных пальцев, чтобы коснуться моей белоснежной фаты. Спрятан в черном бархатном футляре золотой циркуль, чтобы измерить расстояние между твоими соколиными бровями. Хоронится на дне сундука соболья шапочка, из-под которой не брызнешь на меня своим огненным взглядом, не засмеешься вдруг, не приклонишь свою шелковую головушку ко мне на колени.

Много утекло вод Днепра и Иордана. Вернули изумрудную лупу Нерону – и пялится он через нее на тяжелые, потные гладиаторские бои.

Мне холодно, князь. Некому согреть меня, не к кому прислониться. И перелетаю я испуганной зегзицей с одного можжевелового куста на другой. И горек, горек вкус тех ягод. Улетел ты, мой сокол, орлиным залетом. Никогда не вернешься, никогда...

Случайно в одном из оконцев Интернета отыскались кадры твоего последнего целования, прощания с землей, пусть и французской, на Сен-Женевьев-де-Буа, в 1967 году. Растерянное лицо княгини в черном – не здесь, – идущей за тобой, провожающей еще – рука на стремени – дольше других, за околицу до самых дальних разрешенных пограничных столбов.