Наталия Слюсарева - Мой отец генерал (сборник)

Отплываю от каменистого пляжа на биостанции. «Вот дельфин!» Жду, когда выпрыгнет еще раз. Нет, не выпрыгивает. И потом – один... странно, обычно они парой или уже стаей. Нет, не показывается в обозримом пространстве. Пришлось сделать вывод, что то был хорошо выпрыгивающий пловец. Слева впереди по курсу нечто молниеносно выскочило из воды черной дугой. Дельфин?.. Нет, нырок. Черненькая уточка с желтым плоским носиком, через который пропускает воду. «Прошлым летом трое дельфинов заиграли одного мужчину». Что бы это значило? – но так слышала в поселке от людей.

Жаркий день. Дверь в дельфинарий на выход оставлена приоткрытой для проветривания. Два дельфинчика дрейфовали головками вверх в маленьком бассейне. Оба поскрипывали. «Скррепку, скррепку», – просил один, покачиваясь на воде, имея в виду рыбку. «Да, скррепку», – подхватывал второй потише и поскромнее. Оба улыбались, держа ротики открытыми, демонстрируя зубки – ровный ряд маленьких равнобедренных треугольников или острые кончики пилы – сравнение на выбор.

Неожиданно один из них высоко подпрыгнул, сделал сальто назад, подмахнул хвостом воздушный шарик под потолком – номер для послеобеденного представления – и ушел под воду. Вынырнул, показал свой улыбающийся ротик и громко заст учал телеграмму-молнию: «Сррочно скррепку, трретий рраз... сррочно...»

Це, це, це, включаются цикады... це, це, це... мы целуемся. Нам тепло. Когда нам тепло, нам хорошо. Мы це, це, це... Мы целуемся там, где тепло. В Риме мы целуемся вдоль самой древней итальянской дороги – via Appia, в тени роскошных пиний. Мы чувствуем, когда к нам идет тепло. В знойные послеполуденные часы мы целуемся жарче. Мы целовались, целуемся и будем целоваться всегда. Мы совершенно счастливы це, це, це...

Мастерская моря работает без перерыва день и ночь. Морю шьют платья. Задумчивые кефали, камбалы, тунцы сосредоточенно кроят плавниками вечерние платья. После кройки на черновую строчку сметывают подолы быстрые дельфины. На побережье дергают мережку, крахмалят воланы белоснежных воротничков и манжет. Море рядится по настроению то в женские, то в мужские одежды. Пытаясь разглядеть себя в отражении отполированных базальтовых скал, встает на цыпочки. Люди почему-то называют это девятым валом, и не любят, когда море часто глядится на себя в зеркало. А почему? Завидуют его красоте.

Угодить морю трудно. Если на примерке ему что-то не нравится, оно сердится: рвет ажурные оборки в лоскуты. В гневе швыряется пригоршнями агатовых и халцедоновых пуговиц. Бросая разорванные платья на скалы, рокочет и надувает щеки. Клубки спутанных шелковых нитей свисают с острых уступов. Тогда испуганные закройщики молча ложатся на дно и ждут, когда море перестанет сердиться.

На старом кладбище – высокие, пожухлые, высохшие травы, как неухоженные косы: некому подстричь, некому расчесать. Лабиринт дорожек «в никуда» для цапель, которым сподручнее переступать долгими ногами через покосившиеся невысокие оградки. Только на старом кладбище нет лягушек, и цапли сюда не залетают. А люди неловко перепрыгивают с камня на камень, боясь потревожить тех, кто под травами.

В первый раз на коктебельские берега нас вывез на машине отец. Мы в тот год, закончив школу, отдыхали в Феодосии у маминой родни. По вечерам в летнем кинотеатре на набережной смотрели цветные, большей частью американские, с гривастой заставкой, «голден-майеровские» фильмы, например с Марио Ланца, в которого я, разумеется, была влюблена без памяти – за голос и глаза.

Коктебель встретил нас синевой обеих стихий, скудной растительностью и пустынным пляжем – галька с песком, – на котором мы по-хозяйски расположились широким пикником.

Переулок Серова, узкий и кривой, от моря вверх к Тепсеню, по которому всегда стекает вода после дождя, в камушках, мелком ссоре, листьях по осени – для меня единственный шлях, лучший, нежели чем все via Appia, липовые аллеи и так далее...

Переулок Серова явно не в честь замечательного русского художника Валентина Серова. Мне хочется думать, что в честь летчика, любимого друга отца, Анатолия, разбившегося при испытании самолета в 1939 году. По этой же причине отец никогда не любил Константина Симонова, что бы тот ни писал, забравшего жену друга.

Еще один день, да какой. Один из самых великолепных рассветов. Пыталась записать словами: «В небе ликовала звезда. В небе сиял голубой бриллиант (это я о Венере стараюсь). Высоко в небе торчала бриллиантовая булавка. Музыку, записанную облаками, подавали конвейером со стороны Кара-Дага. Высоко в небе нестерпимым блеском сверкал голубой бриллиант в не очень много карат. Над целомудренно спящим морем царило: „Мир всем“.