Георгий Давыдов - Крысолов

В мире телефонов, оказывается, существует на много верст немота. Но нет: думала, и — боялась думать. Случается и такое: боишься сглазить даже в мыслях.

Газеты московские читать сил не было. Это Булен — мастер глотать технический спирт. Сначала (когда она к нему приехала), изумлялась: развалившийся ленивым турком, он каждый утренний час транжирил на лакомство из красных газет. Потом — привыкла. Тем более его это явно встряхивало: алые пятна жирнели на лице — на щеках, разумеется, но и на лбу; глаза — утром полутатарские, полусонные — раздвигались, зверели — в том числе искусственный, яшмовый глаз. «Крыса Крупская, — слышала она крадчивый голос, в котором уже собирался в лапы прыжок, — Крыса Крупская призналась, что в Швейцарии будет очень трудно совершить революцию. И знаешь почему? (Ольга обычно молчала.) Потому что швейцарки так буржуазны: каждое воскресенье каждая швейцарка выходит на маленький балкончик своего домика и вытряхивает коврики!»

Он вскакивал. День начинался.

Иногда ей хотелось проверить (женская вечная хитрость и вечная гордость) — может ли ее тело сбить ему планы на день? Разве не здорово размотать его обратно из по-русски длинного шарфа, из кашемира барского пальто, из ботинок? Про ботинки, к слову, он любил вспомнить, как Алешка Толстой собирался у Трухановой свалять дурня — влезть в буленские ботинки и стибрить их ногами — больно ботинки хорошие, а Алешка, даже лопнув от промосковского жира, был по-прежнему запаслив и жаден. Но Булен появился из тьмы коридора, как лагерный пес, — «Как ты меня напугал!» — дохнуло из Толстого.

Конечно, Алешка без того сдался: на размер больше оказались ботинки белогвардейца.

Впрочем, в такие растянувшиеся по ее желанию утра она не любила никаких историй: у них всегда получалось одно завершение. Ботинки — красный Толстой — и Буленбейцер, побарахтавшись и потеревшись ей о подбородок, выбирался с дивана. Газета — писк Крупской об Ильиче — и Булен выбирался с дивана. «Смотри, — например, неосторожно говорила Ольга, — герань распустилась». «Да, — дремал Буленбейцер, — а в Питере сейчас герани на подоконниках цветут — хотел бы я знать?» — и выбирался с дивана.

Но разве могло быть иначе? У Булена в таких случаях — излюбленный (потому что им отредактированный) афоризм: Вино и женщины? Конечно! (Пауза.) Мешают славе.

И всякий раз удивлялся, что ее эти слова раздражают.

Она, правда, сама этому удивлялась.

Иногда она злилась настолько, что, крестя его на дорогу и укрепляя на горле шарф (глупо ведь простудиться в Париже), невинно целовала в щеку: «Я, пожалуй, заведу себе любовника». Булен понимающе булькал и, стиснув ее, выходил.

Нет, ни к Илье (не объявился он еще), ни к теряющим годы и зубы ветеранам Пулковских высот, Ледяного похода, Царицына, Перекопа — это не относилось. Вот разве что поэт Алконостов? Женат. Надменен. Разумеется, все — шутка.

Булену она, между прочим, не говорила, что детей у них может не получиться. Да и не доверяла болтливым французским лекаришкам. Хватит к ним двух визитов: легко, что ли, слушать их деликатные вопросы? Какие вопросы — всего-то записи в историю болезни: «последствия перенесенных травм…»

Нет, Федору не говорила.

Можно иногда не говорить, если думать, что это просто сон такой приснился. Разве не случается снов-кошмаров? Кошмары уже в августе того года ползли где-то рядом. Нет, на Каменном еще было образцово-тихо. Но вот усадьбы и под Петроградом стали пахнуть не просто дымом костра, за которым вечеряет компания, считая, сколько искр превратится в стылые звезды. Усадьбы — тонули в каком-то трупном дыме: нет, не с хозяевами подожженные — а из-за цвета — сизого, гаденького. Вероятно, когда тлеют гобелены, тлеет обивка на мебели — именно такой цвет дыма, именно такой запах. Под Питером шли по два, по четыре дня дожди — и странно было видеть живехонькую усадьбу — с единственным клеймом свободы — одной горелой стеной. Так случилось с усадьбой Бушплукса под Лугой (сам Плукс предпочитал дачу на Каменном и в усадьбе почти не появлялся — под Лугой сидел склонный к винопитию отец). Не только дожди мешали красному петуху, еще оставались верные слуги. Старший Бушплукс, говорили, даже почувствовав душный дым в доме, однако, ни выходить наружу, ни тушить не собирался. Напротив, придумал пир посреди огня — испить, наконец, всю коллекцию своего винного недешевого погребца. Спасибо слугам: потушили быстро.