Илья Беркович - Свобода

Записались мы с Анькой на курсы: я — язык, Аня — продвинутый язык и компьютеры; за это еще и стипендию платят 150 долларов, дети пошли на подготовительные к школе; словом, все знакомо по Израилю. Аня на новой квартире совершенно перестала обсуждать со мной проблему Бориса Львовича — зато круглосуточно обсуждает ее с Верой, причем, в моем присутствии это выражается в обмене многозначительными гримасами и репликами: «Ну что, подруга? — Нет, этот вариант… — Броня крепка и танки наши быстры. — А хоронить-то здесь дорого. — Ну, это мы еще посмотрим».

Ночью на кухне обе продолжают курить, пить кофе и обсуждать, а я одиноко пытаюсь заснуть, что мне, как правило, неплохо удается.

Проходит где-то неделя такой жизни, и вдруг на площадке под нашими окнами проявляется и начинает назойливо маячить Верин муж и мой тезка Борис Львович. Он ничего не предпринимает, просто покоится на скамейке, руки на коленях, пока не провалится в темноту — не знаю, ночует ли он на скамейке, но с утра уже тут, сидит, отлично видный из окна, что между раковиной и газовой плиткой — постоянными Вериными местами, когда она не курит и не пьет кофе. А стереть Б. Л. занавеской нельзя, потому что занавески, естественно, нет. Вера держится героически, только с Анькой у них начинается совсем уже тесное общение — разве что в туалет вместе не ходят. Так сидит Б. Л. день, сидит два, на третий — стучит и просит закурить. Дети еще не вернулись, дамы в комнате. Проходим с ним на кухню, закуриваем. И Б. Л. неожиданно закрывает лицо руками и начинает шумно рыдать. Плач, даже тихий, если вы не знаете, слышен через много стен — а тут такой крик, и стон, и скрежет зубовный — чувствую, за стенкой у девушек тишина. Б. Л. прорыдался, вытер рукавом слезы и ушел без лишних слов.

А Вера молчаливая стала. Моет посуду, не отвечая на Анькины реплики, и браслеты звенят сильней обычного.

Вечером звонок. Рыжий, который у Рюмки рисовал, весело кричит с порога:

— Верочка, забирай Боба, опять весь пол мне перепачкал.

Вера опрометью — вон, а я, естественно, спрашиваю, в чем дело.

— Да в чем дело — друг твой опять у меня в квартире вены перерезал. А ты что не заходишь-то?

Зачем-то я к нему поперся. Квартира — весьма небогатая, но все-таки подобие чего-то. Телевизор, шавка лает, сервант со стеклами, уж не знаю, где достали, скуластая баба вытирает тряпкой пол, а посреди комнаты сидит на стуле Б. Л., а коленопреклоненная Вера перевязывает ему предплечье таким белым, чисто пахнущим бинтом, что даже завидно.

Так этот период и закончился.

Не помню, говорил я вам или нет, что Вера вообще очень мила и красива, и, думаю, что мои стати и вновь отросшая косуха ее сразу впечатлили — во всяком случае, когда мы жили у них с Б. Л., Вера все время меня дразнила, а я, не зная, как на это реагировать, не реагировал никак, и в конце она таки довольно больно меня куснула. Но это на их территории. А на нашей — заняла пустовавшее место хозяйки и матери, старательно обходя пространство жены. Я, надо сказать, чувствовал себя при таком раскладе гораздо лучше, но когда Вера ушла — а она, конечно, поехала провожать ослабевшего от потери крови Б. Л. и, конечно, не вернулась, — мне стало настолько пусто, что я спустился в ночной liqueur store, взял бутылку водки, одолел сто ступеней до дверей Пита и выслушал повесть не менее, по-моему, печальную, чем повесть о Ромео и Джульете. Впрочем — судите сами.

— Теперь я стал художником, — начал Пит, вытерев усы, — а раньше был бизнесменом. Кооператив «Антонина», экспорт продуктов из Белоруссии. Первый бизнес в Ургенче. Полсамолета заряжал. Только русскоязычные — русские, евреи, немец Эрик. С чурками я не то что работать — в общественном транспорте годами не ездил, чтобы какого чурку не зашибить. В 89-м стали класть открытки в почтовые ящики: русским — год, евреям — два. Ну, евреи сразу поняли намек. А русским-то особо ехать некуда. Работаем — вроде ничего. Потом — раз ларек сломали, два — ларек сломали, магазин в центре сожгли — и не проявляются, денег не просят. Я знал людей, замначальника милиции Савельев был еще отцовский друг, борец, отец первое место в среднетяжелом весе имел, я тоже занимался, пока не сломал предплечье. Я сказал борцам, у меня у самого двое работали, чтобы они через борцов-казахов повлияли, и к Савельеву в милицию сходил. Вроде затишье. Потом, как раз считал выручку в магазине на Ленина, — трубят. Похоронный микроавтобус ползет, за ним — только наши, чурки ни одного. Савельев пустил себе пулю в лоб в результате несчастного случая при чистке личного оружия. А обстановка такая, что дети уже только по одной дороге ходят: в школу — домой, и дорога все уже становится. Как раз «Тойоту» с Дальнего Востока пригнали — отличную, синюю такую, лаком облита. Обмыли. Сижу один в гараже. Входит молодой чурка. Садится. «Давай сто тысяч долларов на мечеть». И я, честно тебе скажу, — приссал его выкинуть. Сказал «нету». А он стул отставил от стола, чтобы я его всего видел, туфлей покачивает и говорит: «У вас есть деньги». Это он хорошо сделал, что «у вас» сказал; скажи он «у тебя» — тут же похоронил бы. Чувствую — заливает меня. Хочу его ебануть — и не могу. Первый раз чурку испугался. Я в жизни их не боялся, даже когда вечером идешь, а они навстречу темной толпой, обсаженные, не уступал дороги, это они передо мной расступались — они страх чуют, а я не то что их не боялся, я их просто считал за говно — да говно они и есть; даже дружок твой, Боб — ходит тут, мусорит. Хоть он культурный, еврей наполовину — чурка и есть чурка. Ну-ну — не суди, о чем не знаешь. Я-то с ними родился, и в детский сад ходил, и в армии любил посвящать время их воспитанию. Словом, спрашиваю: «Ты от кого?» — «От Махмутова. Сказал — даю десять дней». Махмутов — первый секретарь райкома. Своя подземная тюрьма, лев на цепи, соколы. Потащился я опять к борцам, они разливуху в центре города держали. Спрашиваю: «Где Коля?» «Лежит Коля, вчера опять мокрый припадок был». «А Рыжик где?» Показывают на потолок, в смысле — на небе. «А кто же у вас теперь босс?» Заглянул в контору — на месте Рыжика казах сидит. Через десять дней опечатали магазины, взломали дом — нас никого не было — так они… Жена пришла с рынка — пудель на люстре висит. В тот же день я Тоньку с детьми отправил в Гродно, к сестре. Чувствую — опоздал к Махмутову. Пойдешь — не вернешься. И тут осенило. Мы ведь из сектантов, из молокан. Брат деда со всей семьей в Сан-Франциско на Русской Горке живет. Еще отец пару посылок получил — Евангелие, нейлоновую куртку, носки. Короче, послал я своим родственничкам авиапочтой заказное письмо, про свои дела, что физически здоров и на шее сидеть не буду. Через две недели получаю ответ. Напечатано на компьютере: «Возлюбленный брате! С Вами Христос! Сердечно рады вашему желанию воссоединиться с нашей общиной. Не сомневаясь, что вы, как и все мы, веруете в Спасителя нашего и блюдете обычай истинной веры — правильное крестное знамение, правильная жизнь, правильная молитва. Позволим задать вам несколько вопросов, дабы узнать, не будет ли Вам наша жизнь в тягость. Посещаете ли вы заутреню каждодневно? Есть ли у вас криминал рекорд? Окажись в Великий Пост в месте, где нет возможи достать постное, станете ли есть скоромное? Пьете ли вы чай, кофе, вино и другие дьявольские напитки? Посещаете ли конские ристалища, синема, тиви, зу?» И т. д. Возле каждого вопроса — да, нет и кружочки — нужное зачеркнуть.