Генри Лоусон - Рассказы • Девяностые годы

В соседней комнате заплакал Том, Салли вышла, вынула его из колыбельки и вернулась на свое место с ребенком на руках. Потом проснулся Дик; растрепанный, заспанный, с разрумянившимися от сна щеками, он вбежал в комнату и бросился к матери.

Фриско вскочил, когда увидел Салли с Томом на руках и Дика, прижавшегося к ее коленям.

— Ну, теперь вы основательно забаррикадировались, — сказал он небрежно. — Вы больше не боитесь меня. Но только это ничего не меняет, Салли. Для меня вы по-прежнему единственная женщина, которая мне нужна.

С минуту он стоял, глядя на нее сверху вниз, глядя прямо в темную глубину ее зрачков, читая притаившуюся в них правду. И снова, как прежде, Салли почувствовала какой-то странный блуждающий огонек в крови, и Фриско это понял. В его взгляде был вызов и насмешка над ней — над ее верностью Моррису, над ее привязанностью к детям. Потом его взгляд потух; казалось, вспомнив, что она беременна, он отшатнулся от нее.

Он рассмеялся и направился к двери; он рассмеялся так, что вся кровь у Салли закипела. Как он смел! Нет, как он смел так смеяться!

Когда дверь за ним захлопнулась, Салли заплакала от обиды и горя. Как унизительно, что Фриско увидел ее такой наседкой, такой усталой и замученной!

Ну, конечно, он отвернулся от нее, она противна ему! И все же это непонятное томление снова возникло между ними, и на долю Фриско выпала минута торжества, а на долю Салли — воспоминание о том, как он смеялся, уходя, — воспоминание, от которого она вся съеживалась, словно под ударом хлыста.

Салли родила своего третьего сына в начале декабря. Моррис настаивал, чтобы она поехала на побережье, и Мари Робийяр бралась присмотреть за Диком и Томом. Но когда пришла пора уезжать, у Дика начался понос, особенно опасный в летнее время, и никакая сила на свете не могла заставить Салли покинуть его.

— Раз я не могу взять с собой детей — значит, не о чем и толковать, — заявила она упрямо.

Лето пало на прииск, неся испепеляющую жару, горячие ветры, смерчи красной пыли. Салли, отяжелевшая, неуклюжая, маялась в хлопотах по дому. Никогда еще не была она такой раздражительной и беспокойной, как перед рождением Ларри.

— Последний раз в жизни! — в полном отчаянии объявила она Мари.

— Что с тобой, Салли? — увещевала ее Мари. — По-моему, ты такая счастливица. У меня вот совсем не может быть детей, а я хотела бы иметь их целую дюжину.

— Ну да, тебе хорошо говорить, — рассердилась Салли. — А вот попробуй-ка рожать из году в год! Я уже сказала Моррису, что с меня хватит — на первое время, во всяком случае.

— Если бы ты была китаянкой, ты бы, вероятно, нашла наложницу своему мужу, — рассмеялась Мари. — Но что касается меня, я бы не слишком была счастлива при таком положении вещей.

— Почему это женщина всегда должна считаться с мужской природой? — спросила Салли сердито. — Одно дело, когда ты сама идешь навстречу и хочешь иметь ребенка. Ну а если нет? Если у тебя и так двое-трое ребят? Я считаю, что это нечестно со стороны мужчин — пользоваться своими супружескими правами и так… так подавлять женщину.

Мари видела, что в Салли происходит какой-то душевный разлад. Мари и Салли очень любили друг друга, но обе были сдержанны и не часто говорили по душам. Мари невольно подумала о том, что господин де Морфэ имеет, пожалуй, некоторое отношение к нервозному состоянию ее подруги.

Мари знала, что, когда Моррис был на севере, о миссис Гауг и Фриско шли какие-то толки. Они доходили и до Мари, но она не могла поверить, чтобы Салли изменила Моррису. Однако очень может быть, что ухаживания Фриско произвели некоторое впечатление на Салли. Сама Мари никогда не придавала значения любезностям, которые нашептывал ей Фриско, и его многозначительным взглядам. Но ведь и он волочился за ней больше в шутку, в то время как в его отношении к Салли всегда проскальзывало нечто совсем иное, непохожее на его обычные заигрывания с женщинами, и Мари это чувствовала. Она разгадала, думалось ей, почему так теплел у Фриско взгляд, когда он говорил о миссис Гауг или слышал ее имя.

И Салли, размышляла Мари, хотя и привязана к Моррису и помнит свой долг, не осталась все же равнодушной к господину де Морфэ. Она, как та женщина из старой легенды: день и ночь ей слышится голос демона-обольстителя, желание уйти к нему обуревает ее, но она печет хлеб, варит пиво и рожает детей своему мужу.

Мари хотелось, чтобы ее дорогая Салли не была столь простодушна. Ведь она так наивна и кротка, несмотря на свой удивительный здравый смысл, и стойкость, и мужество. Ее душевная чистота и неопытность делают ее беззащитной перед Фриско, как голубку, попавшую в силок хладнокровного охотника. Мари хотелось излечить Салли от всяких нежных чувств к господину де Морфэ, и она старалась, как могла: высмеивала его бесчисленные романы, его нелепое бахвальство и невесть откуда взявшееся величие.