Анри Труайя - Палитра сатаны - рассказы

— Это сильно… В самом деле очень сильно… Вы далеко заходите!

Оказавшись перед самым недавним произведением мастера, изображающим большой ярко-красный восклицательный знак на белом фоне, окруженный уймой голубеньких и зелененьких запятых, Эдмон попытался выдать хоть какое-то резюме:

— Ну, здесь вы превзошли самого себя!

— Вам нравится или вы изумлены? — осведомился Мельхиор.

— Мне нравится потому, что я изумлен… Такое впечатление, будто для вас не существует границ.

— И я тоже поражена! — подхватила Адриенна с воодушевлением. — Это так необычайно! Абсолютно неизведанная область!

— Надеюсь, дорогая соседка, что вы вскорости ощутите в своей жизни присутствие той новой вселенной, куда я вас приглашаю, — с легким поклоном произнес Мельхиор.

Вместо ответа Адриенна высказалась в том духе, что любовь к искусству обязывает благодарно воспринимать любые фантазии ума и сердца. Удовлетворенные этой дипломатичной формулировкой, все уселись за стол и выпили по чашечке чая с печеньем, приятно улыбаясь и одаривая друг друга расхожими комплиментами.

Возвратясь домой, Лепельте обменялись впечатлениями. Чтобы оправдать самонадеянность Мельхиора, столь уверенного в себе, несмотря на нелепую странность своих работ, Эдмон бросился рыться в журналах по искусству, которые коллекционировал годами. Там часто писали о его соседе. Большинство журналистов расхваливали тот «перманентный вызов», который Мельхиор бросает «робким и кропотливым копиистам», «ретроградам кисти», «замшелым педантам палитры», упорствующим в своих стараниях имитировать природу, вместо того чтобы ее «пересоздавать». Эти критики, аристархи, с позволенья сказать, превозносили до небес любой штришок, оставленный на полотне пробежавшим тараканом, любое пятнышко случайно брызнувшей краски, лишь бы все это обогащала начертанная внизу магическая подпись. Когда появлялась очередная экспозиция Мельхиора, они тотчас открывали в ней новые, еще более веские причины им восхищаться. Говорили, что он обновляется, оставаясь в полной мере самим собой, и что его творчество — «движение в чистом виде». Читая сию прозу, Эдмон Лепельте, чей талант ни разу не восхвалила ни одна газета, да он и не выставлялся никогда нигде, кроме парадных залов мэрий своего округа, спрашивал себя, вправду ли они с Мельхиором принадлежат к одной эпохе и занимаются одним и тем же ремеслом. Однако он не испытывал ни малейшей зависти к собрату, снискавшему одобрение стольких знатоков, в то время как ему самому приходится довольствоваться комплиментами каких-то безымянных деревенских визитеров. Он только корил себя за наивность: ведь столько лет умудрялся верить, будто его живопись имеет некоторую ценность в чьих-то глазах, помимо его собственных! Уже готовый изругать в пух и прах всю эту жизнь, он повернулся к жене. Сидя здесь же, в столовой, прямо напротив него, над разбросанными по столу искусствоведческими журналами, Адриенна машинально листала их, по-видимому, без малейшего интереса. Наконец она пробормотала:

— Эдмон, это ничего не значит!.. Во все времена критики искусства ошибались в своих оценках, притом самых категоричных. Ты же мне сам рассказывал, что Ван Гог при своей жизни ничего не смог продать, что пресса времен Делакруа клеймила его за необузданность, что… что Модильяни умер в нищете… Истинный художник не должен подчиняться ничему, кроме велений собственного инстинкта. Если твой инстинкт побуждает тебя в течение целого года живописать пепельницу, полную окурков, или все одну и ту же женщину с двумя подбородками, так и поступай. Тогда будешь твердо знать, что не ошибаешься, а твоя женщина, твоя пепельница, твои окурки станут единственными в своем роде.

Не столько аргументы Адриенны подействовали на него, сколько ее голос, такой поставленный, такой по-матерински убедительный и ласковый. Смятение вдруг отпустило, нахлынула радость.

— А знаешь, — вскричал он, — мне пришла в голову идея замечательной картины!

— И какой же она будет?

— Трудно объяснить. Но я ее так и вижу. Представь: в центре табакерка. Рядом бокал вина, несколько старинных трубок, разбросанных в беспорядке, а на заднем плане мужское лицо.

Она не сразу ответила, сперва взяла обе руки Эдмона, долгим поцелуем приникла к одной, потом к другой и только потом сказала:

— Это будет великолепно. Когда приступишь?

— Да не знаю… Может быть, завтра. Но надо же сперва подобрать нужные предметы. Я не хочу мухлевать, мне нужно, чтобы все до малейших деталей было самым настоящим. Табакерка, трубки…