Зорин - Исповедь на тему времени

Сегодня жертвенность называют фанатизмом. Один мой знакомый, по профессии инженер, изобрёл новую пулю. Особая форма наконечника позволяла успешнее разить ею врагов. Издеваясь над их беззащитностью, он окрестил её «чёртиком в футляре». Он совершенствовал её, когда был арестован по ложному доносу. Приговорённый к сибирскому лагерю, где сплавляли лес и корчевали пни, он не озлобился и не предал. Когда зимой его гнали по этапу, он, замерзая, умудрялся вести записи и умолял растиравшихся водкой конвоиров переслать их Вождю…

Один Бог на небе, один царь на земле. И Вождь не уступал ни царям, ни Богу. Теперь его очерняют, но тогда его пьедестал был столь же высок, сколь и доступен. Он был членом каждой семьи, он был одним из нас. Его именем клялись, его кричали, поднимаясь в атаку, и шептали, погибая на амбразурах. Глупцы назвали это культом личности — перед Империей все равны…

Кажется, это было вчера. Но История перемолола характеры, измельчив до женской пудры.

Язык приказов, к которому прибегали во все времена, чтобы обнажить истину, язык лозунгов, хлёстких, как удар кнута, язык сентенций, острых, как кинжальный огонь, были нашими языками. Понимание — это поделённый в пустыне глоток воды, локоть товарища, тепло бивачного костра. Длинные предложения мы оставили поэтам, которых сочетание «бронетанковый кулак» приводит в ужас. Когда мой танк горел под Прохоровкой, когда я упрямо твердил: «Заряжай!» — а почерневший от копоти расчёт отвечал: «Есть!» — мы слагали поэмы.

О героях говорят и камни, звёзды воспевают их [18] Хроноберг отмечает, что «выхолощенный язык имперцев задыхался от опрощающих неологизмов и кастрирующих аббревиатур». «Язык-обрубок, программирующий людей-роботов», — Хроноберг сравнивает куцость имперского новояза с искусственностью языков машинного интеллекта. . Насмехаясь над географией, Империя не помещалась на карте. А у исполинов особый путь. Когда Империя, осаждённая, как Гулливер, лилипутами, напрягала последние силы, мы поворачивали реки и штурмовали небо, будто сами блокировали мир. Тогда мы с гордостью называли себя материалистами, но сегодня материя растоптала дух. Пошлые скоморохи выставляют распутство свободой, и я выгляжу белой вороной, защищая мужество и женственность, недоступные культуре гермафродитов… [19] «В имперской литературе господствовало направление грубо социоло-гизированного реализма, — комментирует этот абзац Хроноберг. — Провозглашая целью фотографическую точность, он представлял на деле каскад фантасмагорий, где сказочными были как сами персонажи, так и их поступки». Искореняя суеверия, мы разогнали церковников, отказавшись от Бога, заключили Завет с собой. В споре с одним из его служителей, споре, который то и дело прерывал колокольный звон, я сказал, что Империя — это Царствие небесное на земле — будет править миром. Он пробормотал, что первые станут последними. Мне нравился этот осанистый мужчина с седой бородой и восковым лицом, который верил, что Слово воплотилось в словах евангелистов. «Пришло царство Святого духа, — щёлкнул я каблуками. — И оно отрицает Христа, как Новый завет — Ветхий!» Его плечи расправились. Готовясь к голгофе, он сказал, что Христос открыл эру милосердия. Я возразил, что она началась только с нами. На побледневшем лице мелькнул гнев. Брызжа слюной, он предрёк нам геенну. Немощный обличитель! Долг требовал от него филиппик, а глаза молили о пощаде. Я сделал знак своим людям. Он отшатнулся, его лицо больше не походило на икону. А когда мы вышли, испуганной птицей метнулся вдогон, призывая покаяться.

Где ты теперь, мой непримиримый противник? Время пошлости смело нас обоих [20] Воссоздавая внутренний мир hominis imperiumes, Хроноберг говорит о специфике населяющих его образов. Вот что он пишет по поводу «собственно имперского эпоса» и «архетипов имперских саг»: «Мифотворчество имперцев звучит безумной вариацией на тему иудео-христианских традиций. Нетрудно заметить, что речь автора записок, настроенного подчёркнуто атеистично, проникнута библейской лексикой. Однако смирение миллиенаристских чаяний вытеснила у имперцев гордыня футуристических упований, и будущее, имеющее атрибутом недостижимость, у них само стало Богом. В паноптикуме человеческой культуры этим изощрённым фантазиям с их антиномией «тёмное прошлое — светлое будущее» отводится уголок социальных утопий, где они по праву встают сразу за легендарным опытом Платона, соперничая масштабами с вульгарной попыткой Первого Всепланетного Объединения». .