Зорин - Исповедь на тему времени

На земле прокричали петухи. Шагая след в след, на неё блудным сыном возвращался день.

— Я уже подтёр имена, — угодливо завертелся бес. — Вписать новые?

Так называется вышедший недавно роман Ариосто Луганеса. В основу его сюжета легли похождения, гремевшие в XII веке, герой которых гений — мученик, чудовище. Путеводителем Луганесу послужила IV глава «Византийских портретов» Диля, которые он стилизовал под XII век [1] Среди его источников числились и хроники Михаила Глики, Никиты Хониата и Вильгельма Тирского (я не исключаю и ту анонимную, которую приписывают Феодору Скутариоту). . Этот необычный приём позволил создателю столь запоздалого апокрифа взглянуть на XII век изнутри, глазами его заложников, донеся аромат далёкой эпохи. Оправдывая свой метод, Луганес заявлял, что историческая книга — это, в сущности, апокриф, приуроченный к своему времени.

В пурпурной палате Большого дворца, где с евклидовых времён появлялись на свет императорские дети, в ночь Страстей Господних родились два мальчика. Один был сыном василевса, другой — сыном его брата. На небе закатилась пара звёзд, пара орлов опустилась на башню Священного замка, пара путников постучала своими посохами в Харисийские ворота. Первый назвался Ману-илом, второй — Андроником, и на постоялом дворе между ними вспыхнула ссора. Утром, когда они исчезли, о них забыли и вспомнили этот случай, лишь когда порфирородные Мануил и Андроник стали подрастать [2] Луганес приносит факты в жертву легенде. . Они — центральные фигуры летописи, которая больше, чем летопись Византии. Это история странных взаимоотношений, укладывающихся разве что в садомазохистские схемы.

Выбранный ракурс изобличает в авторе человека позднейшей, испорченной психоанализом эпохи. «Их запомнят вместе, а не порознь, — рассуждает он. — Мануил и Андроник — это зеркальные половинки, исчезавшие друг без друга. Их путь начался в детской и, в сущности, за неё не выходил. Одному власть досталась по наследству, другой упорно за неё боролся, точно за мяч соперника». Демонстрируя удаль, Мануил сражал латинских баронов — Андроника отличала геркулесова мощь [3] Луганес был очень болезненным. . Они любили сражаться впереди фаланги, шедшей под звуки тимпанов и литавр. Раздвинув ряды, вызывали на схватку неприятельского вождя и, выбив из седла, бросались в гущу боя.

В описании Луганеса Андроник предстаёт в длинном фиолетовом плаще и остроконечной варварской шапочке, поглаживающим чёрную, завитую бороду обычным для него в минуты волнения движением. Он был остр на язык. «Никто не мог противиться этой обольстительной сирене, прощая ему непозволительные выходки и порочнейшие страсти», — писал один современник, на которого ссылается Луганес [4] Сочинение пестрит именами, которые вводятся без аттестации. У публики, современной персонажам, они должны были быть на слуху. .

Когда Бог прибрал василевса, царскую диадему надел Мануил. Он так торопился в Святую Софию, что бросил Андроника, попавшего в сарацинский плен. Андроник позаботился о себе, но с тех пор затаил глухую обиду. В январе месяце, в шестом индикте 6654 года, Мануил женился на франкской графине. Она не белила лица и не подводила ресниц, презирая женщин, предпочитающих искусство природе. Её чрево, проклятое патриархом, оставалось бесплодным. И это оправдывало мужа, содержавшего фаворитку, свою племянницу. Её брат получил сан протосеваста, зять — великого доместика схол. Надменная фаворитка однажды убила соперницу, оспаривавшую сердце царя. «Люта, как преисподняя, ревность, стрелы её — стрелы огненные», — комментирует наш летописец. Он часто сопровождает мысль библейской цитатой, но в отличие от православных дидактиков нередко приводит Коран и допускает аллюзии на сутры.

Андроник был также женат. Но из зависти к почестям, сыпавшимся на семейство фаворитки, соблазнил её сестру. «Полагается подданным следовать примеру своего господина, — куражась, отвечал он на все укоры. — И произведения, выделываемые в одной мастерской (эвфемизм Луганеса, у Хониата Андроник выразился грубее), должны одинаково нравиться».

И его спровадили.

Придав ему тагму «бессмертных», пополнявшуюся из детей убитых воинов, отправили воевать в Киликию.