Дарья Симонова - Половецкие пляски

Ему было странно вспоминать свой первый опыт «косточковынимателя». Умирающее дитя и с ним окаменевшая от ужаса бабка в очках на резинке, с безумными глазами цвета яблочного желе. Доктора сдались, знахари отступились, и тут попался бабушке Огарок, который взял ее за руку, податливую, как воск, и привел к себе в каморку, где маленький чулан-мастерская заждался священнодействий. Натренированный на лягушках да старых больных собаках скальпель с безупречной аккуратностью вырезал безуспешно прооперированное сердчишко. Склизкий ушлый комочек, виновник детских мучений, лег на холодную эмаль кюветки. Девочка сутки не приходила в сознание, бабка молилась на табуретке, рядом на корточках питался крепким табачным дымом оцепеневший Огарок. Бог не слышал его молитв, потому что никаких молитв не было. Огарок в горячую минуту болел неловкостью слова, прикасаться к ритуалу он опасался. Так или иначе девочка очнулась, слабая и сонная. Огарок попробовал возгордиться, внушая себе «Я гений…», но ликования не выходило, ведь гений — это излишество, невостребованность по будням, и только после смерти физической, через энное количество лет, наступит признание, которое — капля в море для ненасытной космической души. Огарок впал в тоскливое смятение, как всегда после выполненного утомительного дела, — словно больше и некуда девать эти руки и голову, с усталой ясностью вдруг оглядывающую мир. Старуха суетилась над ребенком, сетовала, что малышка обмочилась, и в чем же теперь вести ее домой, если начался дождь и холодает. Все как-то быстро забылось, стерлось, чудо св. Огарка померкло… Он убеждал бабку отнести ребенка в больницу, все-таки операция, а его задача уже выполнена, теперь дело за постельным покоем и консилиумами. Старуха кивала, но молча, недоверчиво, похоже, не собираясь послушаться, занятая только тем, как бы поскорее убраться отсюда. Кончилось все явной ссорой: Огарок, умоляя пощадить ребенка, прикрикнул на старую дуру, пригрозил дурными последствиями, и это еще больше отвратило непутевую няньку. Она, спешно крестясь и волоча за собой забинтованное дитя, убралась восвояси, а Огарок остался в пустоте, не зная ни имени, ни адреса своей первой «жертвы».

Майя потом улыбнется: «Она просто решила, что ты чернокнижник, испугалась, что запросишь дьявольскую цену, а чем заплатишь за манну небесную…»

Но медовые речи и успокоение — это все потом, Огарку предстоял до них тернистый путь. На страшных опытах своих он узнал, что не со всякой душой можно творить такие фокусы, но заранее солому не подстелишь. Душа обследованию, рентгену всевозможному не поддается. Никто не должен был умирать, но все же умерли двое, двое настолько безнадежных, что неудача Огарка никого не сокрушила. Сам же он впал в хандру и решил прекратить свою странную метафизическую практику. Его вдруг обуяла страсть к классической науке, и он с головой ушел в школярские будни, по которым даже успел соскучиться.

О нем не могла не поползти подпольная слава. Возвращенные им с того света праздновали свое невероятное излечение и не слишком замечали странных метаморфоз. Фрагментарное забвение, легкие провалы в памяти — кто как именовал эти изменения, и никому в голову не приходило жаловаться. Если забываешь, то какая разница, вырезан из памяти год или десятилетие, двоюродная тетка или любимый некогда пес. Они забыты, как будто их и не было… Родня поудивляется, поропщет да и смирится, ведь что такое забывчивость по сравнению с летальной угрозой, которую отвел удивительный доктор. А удивительному доктору и дела не было до последствий своего эксперимента, он избегал любых известий от исцеленных — то ли из страха дурных вестей, то ли из странной апатии, сменившей бурные искания. К удивлению своему, он видел, как растет интерес к его сверхъестественной практике, однако отзывался на это бесстрастно и монотонно, он запоздало ужаснулся собственной беспомощности. Себе худо-бедно объяснил картину: тогда он был во власти наваждения и никогда не сможет ни повторить, ни дать этому сносное объяснение. Более того: а что если он, Огарок, столь скверно разбирается в строении человеческого тела, что удалял вовсе не сердце, ошибочка вышла, дорогие мои. Я прогульщик и сумасброд, что с меня возьмешь… Привычку уговаривать самого себя Огарок изобрел во имя спасения несчастного рассудка. Шутка ли — он, теперь уже без пяти минут доктор при дипломе, напортачил такого, чему сам не в силах найти объяснения. Шел вслепую и вышел на свет, но мир теперь требует патента на чудо.