Дарья Симонова - Половецкие пляски

Теперь, правда, она не заботилась об этикете. Теперь она дала волю грязной фантазии, и Слава почуял в ней нечто отвратительное, но близкое и родное. Он знал, что после ее гневного визита они уже навечно останутся чем-то вроде двух орущих бабок на рынке, которых по недоразумению похоронили рядом. Но одновременно с Дейнеки будто было снято тяжелое заклятие. «Что это за явление… почему такой крик?» — спохватилась мать после исчезновения мадам. «Мама, ты-то хоть…» Мать покорно вышла из комнаты. Она никогда ничему не мешала, чему Слава не переставал удивляться. Ему вдруг на секунду захотелось варварски разорвать время в лохмотья и заплакать внутри материнской груди — вместо отца, так и не заплакавшего тогда из-за тех бус… Но мать уже вновь водрузилась в свою кровать с детективами. Она болела старостью. Говорила много чего лишнего и беззаветно верила в силу пилюль, но, видно, и впрямь постарела. Ее нельзя было тревожить, она и так много знала. Инна ей нравилась, и бывшая жена нравилась тоже; а больше Дейнека никого матери и не показывал, а больше никого и не было. Можно так считать — никого, ибо Слава привередничал и тугодумничал по части женщин. И даже в любвеобильной юности он двигался среди женщин нервно и настороженно. Ему казалось — выбирать нужно тщательно и нудно, и тогда выбором будешь вознагражден. Лучников давно его записывал в монахи. Дейнека и впрямь чуть не записался, но вот выходила какая-то жизнь, и нельзя сказать, что нелюбимая. В иные дни он тонул в удовольствиях и в благодарных иллюзиях. Хотя иной раз все кончалось плохо. Точнее, все просто кончалось. И с Инной тоже кончилось, и подобной мелодрамы никак нельзя было ожидать. Дейнека знал, что смерть — великое, громадное и обычное. Смерть — слезы — печаль. Стыдно, но Славе не печалилось из-за маячивших рядом, как химеры в тумане, нелепых мелочей. Вроде Луизы, вроде богатого итальянца, вроде увертюры ликующего Джакомо, навязчиво гремящей в голове, вроде причудливо сбывающейся и холодной мечты. Италия — чем только черт не шутит. Обычно не шутит, но сейчас пошутил. В Италии все поют… как здесь медведи шастают по улицам… «Как итальянцы — прирожденные певцы, — считал П.И. Чайковский, — так русские — прирожденные танцоры».

…и заодно — прирожденные пьяницы. И надо же было именно тогда объявиться Даниле. Слава шел навстречу и благополучно не узнавал никого, но хмельной Данила его узнал, и уже было не отвертеться. Потом сидели друг напротив друга, скрипели стульями, и ни одна ниточка между ними не оживала. Выставлять пьяного человека Дейнека посчитал грехом. Даже Инна сопереживала пьяницам и как-то раз подобрала еще не синюшку, но вполне напившуюся даму. В страхе, что та застудится, Инна тащила беднягу к скамейке. Дейнека тем временем доходчиво объяснял, что пьяные не мерзнут. Инна упорствовала, а дама неуклонно валилась на землю. Дейнека пытался уязвить подругу равнодушием и демонстративно сторожил сумку с только что купленной рыбой от шустрого кота, охотившегося на легкую добычу. В конце концов все вернулось на круги своя: Слава утащил Инну, кот — рыбу, пострадавшая от водки осталась лежать в исходной позиции. Только уже на скамейке. Было дьявольски смешно, когда уже коротали вечерок под лампой, с белым светом и с белым вином без рыбы — тоже белой, уж точно не красной…

Все это вспомнилось из-за Данилы. И именно в тот час, когда в комнатном хаосе, как после революции, на голом столе ополовиненный сосуд и бубнит пьяный друг детства, приперлась Луиза. И цепким глазом поставила диагноз: мужик — пьющий, значит, картежник, значит, возможно все… Сразу забыла, что Дейнека не игрок. Ее легко было простить — нелюбимых ничего не стоит отодвинуть. В конце концов, око за око, вселенская справедливость. Луизе можно и покричать, ведь не она едет в Италию и не пострадавший Марк, а Слава Дейнека, так пусть теперь все шишки на его голову за это. Остальные свое заплатили — жизнью или ее половиной, или материнским издерганным сердцем. И только непонятный Дейнека в выигрыше…

Но Луизе все так же хотелось врезать сковородкой по голове, все так же рычала внутри ревность к Марку… Дейнека продолжал жить за пять минут до дурного известия. Все было по-прежнему. Никто не умер пока, но уже полная неразбериха.

Он зашел к матери, пошарился у нее в заначках, нашел на батарее просохшую «Яву». Более трех в день матери курить запрещалось, Слава заставлял ее честно болеть. Она покорно соглашалась, но припрятать заначку всегда умела. Мать точила на Славу зуб, ей думалось, что болен как раз таки ее бедный сын. Она ничего пока не знала о щедром итальянце. Она просто молилась за мертвых и за живых. Правда, не торжественно, а лежа в кровати. Молилась больше за сына, ибо дочь считала везучей.