Дарья Симонова - Половецкие пляски

— Любила. Ты что, глухой? Как раз тогда я и не видела в нем изъянов. Он даже был для меня красивым… когда голый и не прикасается. А в одежде он, увы, жалковат и козлообразен. Но я всегда ему рада. А ты-то что, Мальвину себе, что ли, подцепил?

— Сама ты подцепила!

— Знаю-знаю, Лару Петухову. Надо же, какие перемены! Помнишь, ты ее на дух не переносил. Как она? По-прежнему сольфеджио и фруктовые салаты по утрам?

— Я же говорю, ты жестокая злая девица и никого не любишь.

— Я люблю, только иногда притворяюсь. И вот что, кстати. Не заводи разговоров про Аню с матерью. Ей вряд ли понравится эта тема.

— Так это и славно. Негативно настроенный индивидуум обычно выдает себя с головой.

— Ты сам злой и никого не любишь.

— Я тоже иногда притворяюсь.

— Ну и ладно. Когда Элька-то нагрянет, наша плейгерл?

— А кто ее разберет. На днях или на неделях…

«Аня? Странная была. Да, познакомился я с ней раньше, чем с мамой. Она мне наврала. Чуть-чуть. Сказала, мол, я разведенная, без детей, и дальше подразумевались квартира, хорошая родословная и прекрасный экстерьер. Спросила: «Я тебе подхожу?» С юмором была. Она мне, конечно, не подходила, но пришлось найти в этом особый вкус…»

Глеб ухмыльнулся про себя: отец находил вкус в странных вещах — в нелепых жестах и в жестких женщинах, не важно, были ли это его скоротечные подружки или просто те, с кем он скучал или острил за столом. Любая из них напоминала Глебу человекоподобную куклу, внутри которой был встроен не сложный, но мощный и слаженный механизм житейских желаний. Только одна была тетка как тетка, Лиля с пухлыми губами и теплым глубоким голосом, источником которого, как всегда считал Глеб, были ее внушительные груди. Лиля была хохотушкой, пела романсы про ямщиков и всеми любимую «Summertime»…

«Анька — истеричка. Вечно лезла, куда не надо. Помнишь Володю? Интеллигентнейший мужик, умница, напился однажды, стал резвиться, женщин беспокоить. Так Аня ему бутылкой по башке съездила. Слава богу, все обошлось. Она всегда ерзала не по делу. С ней даже идти в приличное место было рискованно — не знаешь, что выкинет. Нелепая экзальтация — слезы, приступы бешенства и какая-то одновременно скрытая подлянка, крысиная хватка. Когда шла рядом, умудрялась держаться за меня обеими руками — будто боялась, что ветром унесет добычу. Она была жадная до чужой жизни, все хотела, чтоб я ее привел к своим — мол, посмотреть на «других» людей, на новую породу. Господи, да везде один и тот же обезьянник!.. Ей было не понять, она, к сожалению, была плебейкой до самых селезенок, дело не в происхождении, а в этой беспорядочной жадности и несдержанности. Кусок ей кинешь чего угодно — она моментально его глотала, не разобрав, что и зачем… Хотя все было при ней. Что ни говори, Анька уродилась красавицей. И волосы эти тяжелые, с рыжиной, и глаза такие, знаешь, пикантно раскосые, губы не слишком мясистые, но по типу негритянских — будто вывернутые наружу. Наша мадам Петухова, как вы ее называете, решила сделать Анюте доброе дело — подарила ей платье и туфли. Я так думаю — «на тебе, боже, что нам негоже», но Анька пищала от радости. Одевалась она неважно, прямо скажем, но и с каких щей ей было одеваться, она ж все протестовала, из дома уходила, набродяжничаешься — привыкаешь к тому, что есть, сам знаешь. Так вот, подаренную одежку она не снимала две недели, а потом вдруг выменяла на пластинку у каких-то алкашей. Пластинка классная, ничего не скажу, тогда редкость, что-то из джаза, не Армстронг, но тоже смачный морщинистый мэтр. Плакали Анькины тряпки. Она в них как раз собиралась фигурять на какой-то нашей вечеринке. Зато Аня напялила что попало и врезала Петуховой по лицу. Ей показалось, что та имела на меня виды, а мы просто стояли на балконе, и мадам надо мной издевалась: мол, что ж это «твоя Золушка» опять черт-те в чем, где платье посеяла… Я на Петухову не обижался, с ней невозможно ни дружить, ни ссориться, она ж как шарик на резиночке, прыгает себе по жизни и плевать хотела, кто ее там наверху мотает туда-сюда. А вот Анька на нее, конечно, разозлилась. Она не подслушивала, нет, это не в ее стиле. Она почуяла! Как зверь. Это она умела».

(«…я-то думал, — бормотал про себя Глеб, — все вы князья благородные, серебряные, в крайнем случае позолоченные, а вы, оказывается, чумазенькие, как, собственно, и я. Шарики на веревочке. Рассказывай, папа, мели Емеля — твоя очередь…»)

«А дальше я узнал Лену, то есть маму. Лет-то прошло ого-го сколько, память моя стариковская, допотопные времена все как на ладошке, а что творилось позавчера, и не вспомнить. Видишь ли, Аннушка, царство ей небесное, стерва была та еще. Мы, конечно, под венец с ней не собирались, боже упаси, отношения были «субботние», так скажем, но залетать от кого попало было совсем не обязательной деталью, согласись. Я думаю, она просто мне отомстила, это в ее стиле, но, видит бог, я ей ничего плохого не сделал, я просто изредка давал ей понять, что ничем не связан, что хочу, то и делаю. По-моему, это честно…»