Дарья Симонова - Половецкие пляски

Фотографии — тема для фетишистской любви. Глебу нравилась Аня, ее тип, окончательно приросшие к ее эпохе атрибуты — жирные «стрелки» на веках, «бабетта», шпильки, остроконечные воротнички, перламутровые губы… А то вдруг она, заспанная, с ямочками и припухлостями, как у немецкой куклы, в бесформенном ситчике, безразлично улыбается. Тут уже никакого стиля, но все-таки милашка. Лет в тринадцать Глеб украл у бабки Анину фотографию и не знал, куда ее присобачить. Носил зачем-то с собой, использовал вместо закладки. Почему-то ему казалось, что он делает по-взрослому. Потом мать прибрала фотографию к рукам, недоумевая, зачем она вообще могла понадобиться чаду. Глеб и сам толком не понимал, только волны смутного влечения украдкой шевелились в нем, и в слово их было не уложить.

Когда он подглядел за голой Кариной (кроме инстинкта еще и потому, что плоть от плоти Аня, но живая), она его слегка разочаровала. Тощая, белая, как мука высшего сорта, с веснушками на бедрах. Она спокойно ополаскивалась, зная, что за ней наблюдают, ничуть не противясь этому, смекнув, что с братцем так просто не справиться. Да и имело ли это для нее смысл… Вряд ли ее трогал безобидный вуайеризм, тем более что на Глеба она и вовсе не смотрела. Они паслись в одном стойле — Глеб, Элька и Карина, дитя без матери, в сталинской дедушкиной квартире. Дед умер рано, и в доме царил беспорядочный бабкин матриархат. Глеб привык, что мать большей частью живет отдельно, считая, что так она сохранит детям безмятежную преамбулу жизни. Она не желала вовлекать их в свою муторную личную жизнь, и Глеб привык: если мама забегает к ним с халвой в шоколаде, персиками, грушами и прочим, а главное — пахнет тонко и волшебно, значит, пока мужчина ей нравится. А уж что из этого выйдет — не обессудьте.

Притом мать всегда казалась здешней, своей, неотделимой от дома. Отец же всего лишь навещал. Приносил конструкторы, головоломки. Угловатый мужчина с впалой грудью и аккуратной рыжей бородой. Называл бабушку «Марией Ксенофонтовной» и долго бубнил с ней на кухне. Непонятней всего было то, почему перед его приходом нужно было прибираться, Глебу — срочно делать уроки, а Эльке — помогать бабушке замешивать тесто для пирожков или для дежурного торта для своих под названием «Улыбка негра». В общем, отец выглядел привычно эпизодическим, и это могло означать что угодно. Глебу не объяснили, что мать с отцом в разводе, он думал, что так и нужно. Они оба у него есть, и каждый приходит по своей тропинке, и совсем не обязательно им жить вместе…

Иногда папочка колобродил, ударялся в шумные игры с сыном и тогда бывал премилым. Помнится, они с Глебом загадывали желания, кидая камушки, скачущие рикошетом по воде в парке. Если два раза подпрыгнет — желание сбудется, нет — нет. У Глеба поначалу «не прыгалось» вовсе, но отец хитро замыливал неудачу, убеждая, что на самом деле тот раз был пробным и надо просто попытаться еще. С той же легкостью отец в везучий день переворачивал с ног на голову все вокруг и врал, как дышал. Однажды Глеб, испытывая папины шаманские способности, пожелал увидеть тетю Аню, хотя бы в подзорную трубу. Отец для паузы деловито откашлялся и, глазом не моргнув, набрехал, что Аня сегодня не сможет спуститься с неба, уж слишком снег густой, погода нелетная, но вот завтра — заметано! И Глеб, точно повинуясь манипуляторской дирижерской палочке, в момент поверил, а завтра забыл, хоть обычно упрямился и катался по полу от сиюминутной неосуществимости.

Выходит, отец тоже приложил руку к нежному мифу, и только мать — ни слова. В годовщину Аниной смерти она хлопала пятьдесят граммов, прижимая губы пальцем от внезапно нахлынувшей крепкой горечи, обволакивая ритуал подобающим молчанием. Единственное, не вызывавшее сомнений об Ане, действительное, хотя и весьма условное, — могилка. Но с тех пор, как у бабки стало нехорошо с ногами, на кладбище никто не ходил. На старинное кладбище, куда от их дома добираться — целая история и где всегда сыро, идет легкий дождь, и плиты есть совсем древние, начала века, и даже один занятный памятник усопшему младенцу — каменная люлька на постаменте, что могла качаться. Ребенком Глеб никогда не забывал кощунственно ее оседлать, ощутив тяжелую гранитную шаткость.

Гранит — гранитом, а из теплокровных Аня все же оставила после себя Карину, и уж как ни крути, это была ее дочь, хотя кто ее, Карину, разберет, чья она и почему… В фантазиях своих Глеб всегда был убежден, что Карина появилась ниоткуда и никакая таинственная Аня не имела к ней ни малейшего отношения. Только лишь для простоты взрослые выдумали такую правдоподобную версию; на самом же деле Карину подкинули, она упала со звезд, родилась из пены, ее взяли из детдома, нашли на грядке etc. — выбирай на вкус. Так или иначе продолжения Ани из нее не получилось вопреки бабкиным причитаниям о дурной наследственности. Подобно былинным монстрам Аня оставила после себя только сказку, которую всякий пел на свой манер.