Игорь Малышев - Подменыши

— Ну вот видишь, собаки. Какие?

— Мокрые…

— Ну, продолжай. Как выглядели?

— Да не запоминал я. Одну только помню, маленькая, длинная, уши висят. Около моей лавки лапку задирала. Смешная…

— Такса? — Серафима вопросительно посмотрела на Сатира.

— Похоже. Все? Или еще что помнишь? Кто ее выгуливал?

— Нет, не помню, — Эльф наморщил лоб, пытаясь вытянуть что-нибудь из памяти. — Нет. Простите.

Сатир покачал головой, обдумывая услышанное. Потом сокрушенно произнес:

— А у меня всё доги какие-то! Здоровые, как «Мерседесы». Тупые, твари… Полная бесперспективность. У вас хоть что-то. Хорошо. Завтра меняемся парками, чтобы не мелькать лишний раз, и продолжаем наблюдать. Серафима, ты идешь в парк Эльфа. Обрати внимание на хозяина таксы. И вообще, старайтесь больше внимания уделять хозяевам. Все-таки это у них деньги, а не у собак.

— Да, жалко… — сказал задумчиво Эльф.

— Что жалко?

— Что у собак денег нет. С ними было бы проще.

— Определенно, — согласился Сатир, — но собаки слишком умны, чтобы ввязываться в товарно-денежные отношения. Практически истинные коммунисты.

— Собаки forever! — сказала Белка. — Пошли спать.

С утра снова выдвинулись на просмотр. Перед тем как расстаться, Сатир выдал каждому немного денег.

— Не шикуйте, не в Париже. Нам еще неизвестно сколько жить.

— Тебя это угнетает? — осведомилась Белка.

— То, что жить — нет, а то, что жить в отсутствии денег — настораживает.

— Деньги — фуфло, — сказала она. — Пива хочется.

— Обойдешься. Трезвость, как и девственность, не стоит терять без серьезных на то оснований. Смиряй свои желания — и тебе воздастся.

— Аскетизм — путь в никуда… — высказала она, неодобрительно глядя на Сатира.

Пару раз спросив дорогу, она добралась до парка. Было около семи утра. Аллейки, присыпанные мокрой листвой, как использованными пожелтевшими билетиками, пустовали. Она медленно побрела мимо лавок, урн, заколоченного ларька Союзпечати, временами оглядываясь вокруг в поисках собак. Вдалеке маячила мраморная колли, рядом кто-то сидел на скамейке с газетой в руках. Все не то. Она пересчитала деньги в карманах. Перешла через дорогу, купила в палатке круглый леденец на палочке. Вернулась и снова принялась прогуливаться с торчащей изо рта белой соломинкой. Ничего интересного вокруг не наблюдалось, те же пустые аллеи, колли вдалеке и некто с газетой, грустный, даже издалека, словно забытая на лавке игрушка. Белка подошла ближе. Это был старичок в неопрятном коричневом плаще, тренировочных штанах, вытертых на коленях, большом сером картузе, из-под которого выбивались довольно длинные седые волосы, смешно закручивающиеся кверху. Козырек серого картуза украшал желтый березовый листок, упавший с дерева и прилипший к ткани. Старичок оторвался от чтения газеты, вздохнул и посмотрел на приближающуюся Серафиму, потом на свою собаку.

— Прохладно… — сказал он, глядя, как она садится на другом конце лавки.

— Да, вроде того, — нехотя ответила Белка. Когда она шла сюда, то думала расспросить его о гуляющих здесь собаках и их хозяевах, поскольку такие старики обычно знают всё про всех. Теперь же она уже жалела о своем решении. Серафима, как и многие люди, кому не суждена долгая жизнь, не любила пожилых. Старость её подсознательно пугала, казалась тоскливой и отвратительной. Молодость и сразу мгновенная смерть, так ей представлялась жизнь.

— Осень, привыкайте, — со значением произнёс собеседник.

«Дурацкий день, каждый учить норовит — сначала Сатир, теперь этот старикан», — подумала она, а вслух сухо сказала: — Чем дальше от Солнца, тем холоднее.

— Да, солнца не хватает.

Он помолчал для приличия, а потом зачем-то стал рассказывать:

— А я с чужими собаками здесь гуляю. Мне деньги за это платят. Работа не трудная, сиди себе на лавке, газеты читай, пока она нагуляется. Да я ни на что другое уже и не гожусь. Стар и, извините, немощен. У меня еще одна собака есть — тоже колли, только обычная, рыжая с черным. Я с ней попозже гуляю. Хозяева поздно встают.

— А чего-нибудь помельче не выгуливаете?

— Нет отчего-то только колли.

На другом конце аллеи появилась фигура в черном длинном плаще, рядом бежала, неуклюже переваливаясь и странно тряся головой, так что уши прыгали, длинная такса. Поводка на собаке не было. Белка напряглась, взгляд ее заострился, как крючками, цепляясь за приближающуюся пару. Вскоре послышалось цоканье металлических набоек на ботинках мужчины в черном плаще. Шел он уверенно и как-то тяжеловато, будто гвозди вколачивал. Белка внимательно разглядывала его. Невысокий, худощавого телосложения. Чем-то похож на Роберта де Ниро. Черная бородка, большой, с горбинкой нос. Было в нем что-то итальянское, но не от тех древнеримских статуй из музеев, а скорее от парней из итальянских кварталов Нью-Йорка, какими их показывает «фабрика грез». («Лучше самые тяжелые наркотики, чем самое легкое телевидение», — временами повторяла она где-то услышанную фразу). Странное ощущение оставалось от него. Твердый и холодный, как стекло взгляд. Казалось, он не обращает внимание ни на что вокруг и тем не менее замечает все. Сильный человек. Это было видно с первого взгляда. Сила и одиночество. Вокруг него находилось почти видимое сильно напряженное поле, куда не допускался никто, кроме разве что собаки этой самой нелепой, бесполезной и добродушной породы — таксы. Она одна свободно проходила через слой льда, окружающий хозяина.