Игорь Малышев - Рассказы

— Противный мальчишка! Чтоб у тебя оторвались руки и повыдергали тебе все волосы и выцарапали твои хитрющие глаза! Воришка! Ворюга!

Мика надрывался, как резаный. Я с трудом вырвался из его ручонок.

— Ты что, совсем спятил? Чего ты разорался из-за кучки хлама? Вовсе я не собирался трогать твое барахло, я случайно нашел.

— Вор, ворюга, — всхлипывая повторял блаженный, перебирая свои сокровища. — Измял, все измял негодный…

Горе его было безутешно. Он любовно разглаживал вновь обретенные драгоценности, отирая рукавом покрасневшие глаза. Глаза у него были большие, как блюдца. Мне подумалось, что и слезы из них должны катиться какие-нибудь огромные, но Мика сидел ко мне спиной, склонившись над своей растревоженной ямкой и я видел только его истертую рубаху, да белую бороду, окружающую лицо. Так он долго еще причитал и никак не мог успокоиться.

— Меня брат Луиджи послал. Говорит, принеси камень, а то нож не на чем поправить, — примирительно сказал я, мне было ужасно жаль беднягу. У Мики в жизни была только одежда, да эта несчастная кучка перьев. А больше ничего не было, ни друзей, ни книг, ничего (как, впрочем, и у меня в ту пору).

— Мика, я не хотел ничего трогать, правда.

Угомонившийся было блаженный вскочил на ноги и заверещал еще тоньше и пронзительней.

— Грабитель! Ворюга! Уходи, уходи, уходи!

Он стоял раскрасневшийся, мокрый от слез, и дрожал от гнева и бессилия.

— Да пропади ты со своими перьями, — в сердцах воскликнул я и обиженный донельзя зашагал прочь. Я хотел всего лишь извиниться, а на меня наорали, словно я украл в пост из кладовой кусок мяса, чтобы съесть его в одиночку.

— Смотри, больше на глаза мне не попадайся, а то я тебя поколочу, — крикнул я обернувшись.

От обиды я забыл, зачем пришел в сад, и когда брат Луиджи нашел меня на кухне, чтобы спросить нашел ли я камень, я сказал, что нет.

— Что за человек, ни о чем попросить нельзя. Дал пустяковое задание, камень найти, так он и это не смог. Да на что ж ты в жизни сгодишься-то, — брат дал выход своей копившейся желчи, которой у него всегда было в избытке.

Стоявшие рядом монахи с ехидством прошлись по поводу моей никчемности. От досады я спрятал лицо в коленях и подумал, а не заплакать ли мне. Когда же поднял голову, мне показалось, что за дверями скрылась белая борода Мики.

На следующий день я наткнулся на блаженного сразу, едва вышел во двор.

— Идем, — Мика сиял от удовольствия, казалось, даже борода его светилась.

Заметив мою нерешительность, добавил:

— Нечего бояться.

Я шел и думал о том, что он все ж таки очень странный, я обещал его вчера поколотить при встрече, а теперь он говорит, что мне нечего бояться. С блаженными всегда так, никогда не знаешь, что у них на уме.

Когда мы зашли за птичник, он достал из травы увесистый булыжник и протянул мне.

— Бери. А Луиджи скажи, чтобы не ругал тебя. Скажи Мика не велел.

Бедный карлик был уверен, что если он скажет, чтобы меня не ругали, то так и будет. Я взял предложенное и как мог поблагодарил. Луиджи, увидев меня с камнем в руках сказал, что меня можно посылать только за чумой, но, кажется, не очень рассердился.

С тех пор мы с Микой стали чем-то вроде друзей. Со мной он разговаривал довольно охотно, хотя с другими старался отмалчиваться. Видимо не доверял большим людям. Я же был почти одного роста с ним и меня он не стеснялся. Карлик рассказывал мне, какая завтра будет погода, глядя на заходящие за хребты гор солнце, и его обещания всегда сбывались. По полету птиц он определял какая будет зима. Наблюдая за жуками-колодочниками, он мог с точностью до дня определить когда выпадет снег. По цветам журавки, расцветающей в день Марии Светящейся, видел, будут ли у нас яблоки этим летом. По ветру знал, будут ли цвести гладиолусы. (При этом он наклонял голову, словно стесняясь своего знания, и тихо бормотал что-то вроде: «Гладиолус не любит восточного ветра при заходящем солнце»). Когда я спрашивал его, откуда он все это знает, он заливался краской, опускал голову и говорил:

— М-м-м, Мика…

Что это значит, добиться от него было невозможно, он молчал и только пуще прежнего заливался краской.

Как-то раз любимая кошка брата Иранио залезла на дерево. Это был высокий вяз, росший посреди монастырского двора. Иранио целый час умолял ее слезть вниз, предлагал ей ее любимую печень форели, но все напрасно. Безутешный хозяин был уверен, что она сорвется вниз и неминуемо разобьется о камни, которыми был вымощен двор (тоже с языческих времен, как говорят). Кошка глядела на собравшихся внизу людей и жалобно мяукала, не в силах слезть сама.