Альберто Мендес - Слепые подсолнухи

На следующий день Лоренсо отнес в колледж письмо, адресованное брату Аркадио. В письме говорилось, что мальчик не сможет присутствовать на занятиях, поскольку должен перенести операцию по удалению гланд. Чтобы избежать опасности заражения, перед медицинским вмешательством надо провести необходимые процедуры. Поэтому мальчик будет отсутствовать в колледже предположительно две недели. Письмо попало в руки брата Сальвадора. Он спросил мальчика, почему мама не провожала его сегодня в колледж.

— У мамы тоже ангина. Вдруг она уже умирает.

По тем же причинам, по каким я никогда не спрашивал, отчего мой отец живет в шкафу, поскольку все это происходило по другую сторону зеркала, я никогда не спрашивал, почему мама перестала провожать меня до ворот колледжа. Сначала она прощалась со мной за два квартала до колледжа, и я пробегал остаток пути один. Потом она стала провожать меня только до перекрестка улицы Алькала и улицы Гойя. И наконец вообще перестала выходить из дому, когда я отправлялся в колледж.

Мама договорилась с контролерами метро, чтобы они позволили мне переходить бесплатно по подземному переходу единственный опасный перекресток на всем моем пути. Хотя в то время перекресток не был особенно оживленным, но ведь с соседних улиц могли неожиданно появиться автомобили, тем более что по соседним улицам машины всегда мчались быстро, вероятно из-за того, что улицы были широкими и прямыми. Я сделал открытие: метро пахнет ношеной одеждой, там тепло человеческих тел и там постоянно горит свет — он такой, какой обычно бывает в комнатах, где умирают больные.

Иногда, когда времени было достаточно, я спускался на платформу и ждал прибытия поезда. Некоторые туннели были прибежищем прокаженных, а лязг и скрежет стальных колес представлялись мне их криками боли, когда их давили и резали на куски поезда. Темные арки туннелей завораживали меня и одновременно вселяли ужас. Все верно: мой мир всегда был перекрестком, по которому передвигалось всевозможное зло. Теперь я знаю: это был страх.

С каждым днем мой отец все реже покидал шкаф. Оставался сидеть взаперти, хотя в доме не было никого, кроме нас. Мне это нравилось, потому что, приходя из колледжа, я пробирался в шкаф и сворачивался калачиком рядом с ним и его молчанием. Так мы проводили вместе по многу часов. Потом наше безмятежное спокойствие нарушала мама. Она приносила мне шоколад и сухарь.

О шоколаде, темном, зернистом шоколаде, о том, на какие ухищрения шли мои современники, чтобы съесть его, они могли бы написать целые трактаты. Например, выпить все молоко, прежде чем шоколад полностью растает в кружке. Или размочить в кипятке сухарь, а потом положить на него шоколад, чтобы тот плотной массой налип сверху. Или, что бывало значительно чаще, отгрызать по чуть-чуть от сладкой плитки и дожидаться, пока шоколад не размякнет в слюне.

По мере того как шли дни, папа все дольше и дольше оставался в шкафу. Наконец настало время, когда мы с мамой обедаем на кухне, а папа — в своем тайном схроне. Жевал он медленно и очень осторожно, словно пытался скрыть даже малейший хруст ржаного хлеба, когда откусывал очередной кусочек. Все вокруг пропиталось печалью. Я чувствовал вину оттого, что в шкафу появился запах метро; я думал, что в конце концов появится и запах прокаженных.

Однако в своих походах в колледж и обратно я, бывало, наслаждался полной свободой и собственной удалью. Я мог подолгу простаивать у какой-нибудь витрины или нахально смотреть сверху вниз на более беззащитных и слабых. По утрам, по пути в колледж, я обычно спускался на платформу метро. На обратном пути часто задерживался, чтобы понаблюдать за одной сгорбленной старухой. Она вязала чулки. Если бы не безостановочное движение рук, я бы поклялся: она вырезана из дерева, словно святые в церковном алтаре. После обеда опять возвращался в колледж и опять спускался в чрево метро. Вечером, по пути домой, я выбирал дорогу, что вела на эспланаду, которую все называли Старая Площадь Быков. Там я и заметил, что за мной следит брат Сальвадор, переодетый крестьянином.

Падре, уязвлена была моя гордость навязчивой идеей, подверглось испытанию мое предназначение священника. Я просил руководство колледжа дать мне возможность ненадолго оставить и монастырь, и колледж. При материальной поддержке моей семьи я остановился в пансионе, который содержала одна благочестивая сеньора, прихожанка Санта-Хема. Именно тогда начал я испытывать ощущение потери, точнее, чувство, что меня лишили чего-то очень важного. Моя Вера, мое предназначение, моя Победа, моя порядочность — все было разбито мимолетным движением женщины, которая к тому же меня отвергает, отвечает мне отказом на то, о чем я никогда ее и не просил. Я оказался отвергнутым с того момента, когда она утратила Бога, когда она потерпела поражение, и, теперь я знаю, с того момента, когда она осознала себя прекрасной. Как могло случиться, что многократно битая судьбой женщина оказалась невосприимчивой ко всем моим заботам? Мне необходимо было отыскать ответ.