Наталья Рубанова - Коллекция нефункциональных мужчин - Предъявы

Он смотрит в меня. Крышка рояля впивается мне в спину, но я не ощущаю боли. Я люблю, Инга…

Мы едем в Берген. Это юго-запад Норвегии. Это отделенный горами от материка, амфитеатром раскинутый на небольшом полуострове, город. Мы заказываем экскурсию.

…основанный еще в XI веке… Ты часто здесь бываешь?… Здесь родились знаменитый скрипач Упе Буль, основатель современной датской литературы Людвиг Хольберг, композитор Эдвард Григ… Нет, но здесь росла моя мать… Издавна играл огромную роль в жизни страны… Она была красивая?.. Был одним из крупнейших торговых центров Западной Европы… Да, красивая. Как ты. Я красивая?…Замечательное искусство Норвегии, его красота и самобытность долго оставались неизвестными… Ты красивая…

Многочисленные легенды, созданные в далекие времена… Ты видишься с детьми?…Раскрывают сказочный мир, населенный великанами, троллями, гномами… Да, конечно. Ян уже совсем взрослый, а Даг — просто чудо, я их очень люблю… Необыкновенные горные жители ревниво оберегают свое достояние…

Я никогда не любил Ингрид; она скучная, она не такая, как ты. Зачем же женился?…Прекрасная и своеобразная музыка Норвегии… Не знаю, зачем. Отец хотел внуков… Сырой климат в Тролльхаугене плохо действовал на состояние композитора… Я уже очень долго один; все, что у меня есть — моя работа и мои дети… Вы часто видитесь?…Норвежский народ свято чтит память… Я стараюсь чаще. Обычно раз в две-три недели…Пьесы Ибсена «Кукольный дом», «Комедия любви», «Дикая утка» завоевали всемирную известность. В драмах, написанных на темы древних скандинавских саг, Ибсен рисовал людей сильных, смелых, противопоставляя их обывателям…

Боже, как тепла рука! Из-за этой руки эта Норвегия обволакивается в наших глазах туманом. Впрочем, Берген вовсе не солнечный; он, скорее, серого цвета, иного, чем ясный и чистый Кристианзанд, где Ингвар работает директором Кукольно-драматического театра (директором «Кукольного дома»? Я несколько раз видела эту пьесу — ибсеновскую «Нору»; я ее очень хорошо помню…).

Мы возвращаемся в Кристианзанд. Ингвар так уверенно все делает, с ума можно сойти: держит ли руль, режет ли мясо… Банально? Нет! Он быстр, ловок, он нравится мне, да что там, я его люблю, я его обожаю, у нас еще восемь дней, как много — восемь дней, это же целая вечность, ах, что я буду без него делать, нет, это ужасно, ужасно, ужасно, так вляпаться, мне же даже давно не тридцать пять, я не хочу, не хочу, не хочу уезжать, как я несчастна, как я счастлива, Ингвар, как мне хорошо с тобой. Правда, хорошо? Думаешь, стану я врать после перелета над океаном? Думаю, тебе можно заняться языком. Думаю, мне можно заняться тобой.

Машина останавливается недалеко от Кристианзанда. Кажется, в этой машине теряет смысл сам Тимоти Лири. Но если теряет смысл сам Тимоти Лири, что остается?

Утром я долго смотрела в серо-голубое небо через комнатное окно. Долго — на спящего человека рядом. Небо казалось мне искусственным, а человек… Я ущипнула себя, больно так ущипнула — для проверки: не кажется ли? Нет, все настоящее, и руки, и волосы, и вот они — очки — на маленькой тумбочке. А я? Я — тоже настоящая? Я тихонько встала, подошла к зеркалу: странно, почему так меняется выражение зрачков? Именно зрачков — ведь это самая глубокая видимая часть глаз, самая странная. Почему я не видела себя такой уже пару десятков? Почему сама не раскопала в себе — себя? Видит Бог, я знала, уже успела узнать, что нельзя найти счастье в другом, что все эти «половинки» — полный бред собачий, но — забредила-таки.

Все то напускное равнодушие, гордость, независимость, цитаты из Кастанеды и Платона куда-то вдруг делись, напрочь сорвав крышу — то, чего ждала я всю жизнь; то, чего боялась. Чувства никогда не приносили мне ничего хорошего; одна сплошная пытка… У-у-у! Я научилась без чувств обходиться, компенсируя те кое-какой-около-и-литературной деятельностью, а также оживленными предсказуемыми мальчиками старше и моложе себя. Я полностью освоила суррогат, он стал даже удобен, прирос к коже, стал моим двойником — он оберегал, хранил, тешил меня — суррогат. Все же философы, которых я до дыр зачитала еще в грехопаденческой аморальной среде литфака и которых одобрила, исходя из реанимационных любовных историй, лапками летучих мышей прикрепились к оставшимся извилинам: я знала, что они правы. Я старалась смотреть на все сквозь пальцы, не привязываться — обуглившись, не искать… Потеряла ли я веру? Обрела ли покой? Где-то как-то — да, и все же… Иногда посасывало под ложечкой; странная глупая душа, пробитая дробинками рационализма, убивающими слона, скулила уже по-собачьи не одну пятилетку — только я больше не хотела рекордов; покоя хотела. Самообретения. Хотела, чтобы Вероника не повторяла моих не очень маленьких трагедий. Ах, какая шаткая почва! Смотришь — луг, идешь, идешь — бултых! — провалилась. По шею. Трясина. Паника. Что делать? Ни души кругом. Только я и трясина. Лучшая в мире трясина, которой нельзя избежать. Несмотря на философов. Эзотериков. Идиотов. Врачей. Я тонула в своей трясине. Но теперь где-то рядом был Ингвар. Он спал на большой белой кровати. Он, конечно же, казался похожим на ребенка. Все любимые мужчины, когда спят, кажутся похожими на детей. Не любимые — не кажутся: на них, сонных, не смотришь.