Наталья Рубанова: Коллекция нефункциональных мужчин: Предъявы

— Что за чушь! Ты пойми — чтобы раскопать себя изнутри, нужно определенное количество Пустоты, незамусоренности себя как собой, так и внешним! — крикнула Евангелина Первая. — И я люблю тебя. Но Онегина — тоже…

— А что, если «истина» открывания Себя внутри себя — очередной громоотвод от Настоящей Истины? — глядя сквозь Евангелину Первую, как бы утвердительно спрашивала Евангелина Вторая.

— А что, если… — Евангелина Первая снова обхватила за плечи свое прекрасное и чудовищное Отражение: «У нас все будет хорошо», — и нащупала под сердцем пульс Евангелины Второй.

Через день Евангелина, выходя из КВД, встретила недалеко от сквера Онегина.

— Ты тоже туда?

— Туда, только у меня денег нет, у меня там блат, — ответил Онегин, отводя глаза, совсем такие же, как у сенбернара жарким летом в средней полосе России, и добавил: — Застрелюсь.

— У тебя глаза, как у сенбернара жарким летом в средней полосе России, — сказала Евангелина. — Несчастные и красноватые с краю.

— Ты, Пелевина, всегда краев не видела, что ты можешь сказать о глазах?

— Только то, что вижу. Ладно, пойдем покурим, ты все-таки меня заразил.

— Сначала ты меня, потом я тебя, какая разница, кто кого, — почесал подбородок Онегин.

— Теперь-то уж никакой, только на меня Евангелина Вторая злится.

— Правильно, я бы тоже злился, если б мог, — рассмеялся Онегин.

— Дурак ты, Онегин. А еще характерным персонажем считаешься. Лечиться надо.

— Надо. Тебе тоже. Как живешь-то? В социум выходишь?

— Выхожу, что ж делать, деньги-то нужны.

— Да, сейчас лекарства…

— Ага, и детское питание. Как деревенская печаль?

— А что ей будет? За генерала вышла, все говорила, не изменит, а сама — видишь — вон чего подцепила.

— Так это от Таньки? Значит, наврал Пушкин?

— Пелевина, не будь наивной. Ларина своего не упустит; что ей с генералом делать ночами?

— Проехали с Лариной. Про себя лучше расскажи.

— Сказку или как?

— Или как…

— Дядька помер… да… А в деревне, Пелевина, тоска жуткая! Сначала ничего, а вот недели через две… Володька разбавил немного хоть.

— Ты же нивелировал его как вид.

— И тебя, что ли, несет, Пелевина? Это все литературный вымысел, Пушкин это… Да чтоб я с Ленским стрелялся? С Володькой?

— А ты не врешь? Дуэль-то была.

— А чего мне врать. Короче, охотились, к Лариным чаи гонять ездили, а дуэли не было.

— И где Володька сейчас?

— В эмиграции, в Нью-Йорке. Сначала, как Эдичка, вэлфэр получал, они в «Винслоу» на одном этаже жили. А потом Ленский каким-то образом высоко полетел, купил себе дом и вот — ведет здоровый образ жизни.

— Все к лучшему.

— Что?

— Ну, что Володька жив. И что здоровый образ…

— Да, это оно, пожалуй… Пелевина, а ты сны видишь?

— Вижу.

— Расскажи.

— Вчера, короче, снится мне, будто лежу я в гинекологическом кресле, по уши в гипсе, и даже голова вся забинтована. И вот врач, Нина Петровна, с бритвой в руке ко мне подходит и начинает срезать родинку над верхней губой. А потом телефон зазвонил, и я не помню дальше…

— Интеллектуальные у тебя сны, Пелевина. А я вот вчера видел, как мне Мартовский Заяц дорогу перебегает.

— Перебежал?

— Не помню.

— Онегин, тебя уже лечат?

— Нет, только диагноз сказали; я вчера напился.

— Зачем деньги тратишь, таблетки бы лучше купил.

— На таблетки все равно не хватит.

— У тебя же блат.

— Блат — только на анализы, а в аптеке блата нет. Застрелюсь.

— Лечиться минимум месяц, Онегин, ты слышишь?

— Слышу. Но я из социума ушел, из литературы ушел, в люди не вышел, денег у меня нет.

— Может, у Пушкина займешь?

— Так он не даст, не верит он мне.

— Не фига себе, столько на романе заработал, жизнь исковеркал, а взаймы не даст?

— Не даст. Может, у бабы его попрошу.

— У Наташки-то?

— У Наташки. Она, кстати, возмущалась все на счет памятника на Арбате. «Не похожи, говорит, и все тут!»

— Наташка может дать.

— Да Наташка только это и может.

— Ты это о чем, Онегин?

— Сама не маленькая, Пелевина. Кстати, мне Кихот десять баксов второй год отдает.

— И не отдаст, он сам лечится.

— Правда?

— Я его около семнадцатого встретила; он с Дульсинеей трахнулся, хламидиоз подцепил. И Санчо подцепил. Я только не поняла, кто кого — первый, или они вместе все.

— Ба… Уж если и Кихот болен…

— Весь мир болен, Онегин.

— Ага. Большой Любовью.

— Забыл про чистую.

— На чистую я забил, Пелевина. Значит, Кихот десять баксов не отдаст?