Платон Беседин - Книга Греха

Ты обворовываешь страну, отбирая пенсии и зарплаты. Просто скажи, смирись, окажи благотворительность — обрети своё спасение.

Обрести спасение весьма просто. Главное — не спорить.

Исповедь — безмолвный раболепный монолог, лишённый выбора. И те, кому отказали, имеют право на обиду, ибо они отличны от тех, кого исповедовали, в одном — в праве не быть согласным. Однако, есть и исповедь внутри себя: когда формальный стереотип перерастает в жизненно-необходимое, в совершенное стремление к детерминации себя как согрешившего и пришедшего к спасению. Тот, кто раскаялся, не имеет страха быть отвергнутым внутри своего сердца. И тогда человек в сутане — проводник для покаяния перед Богом, а его осуждение — хворь гордыни.

Ибо не люди веры эту веру определяют, а вера рано или поздно видоизменяет и детерминирует их самих.

Священник терпеливо ждёт, когда я поведаю свои грехи. И неожиданно для себя я начинаю говорить текст с той бумажки. С той, из детства, на первой исповеди. Мямлю все грехи, продиктованные мне матерью. Прошло семнадцать лет, но ничего не изменилось.

Он слушает и спрашивает, каешься ли ты, сын мой. И я говорю, да, каюсь всей душой. Священник заносит руку для крёстного знамения, готовится к словам отпущения грехов.

И вдруг я пониманию, что моё раскаяние — ложь, фальшивка. Как и вся моя жизнь. В ней нет раскаяния души. Я тихо спрашиваю:

— Святой отец, разве это честно? Разве не видите вы, что всё это ложь? Что большинство людей, просящих спасения, лгут, ибо страшатся ада, а не жаждут истины?

— Сын мой, все мы грешны, и страсти, кои обуревают нас, зачастую берут верх, но здравый человек стремится к спасению души своей, ибо она та сила, что дарована нам Господом нашим во спасение.

— Здравый человек? И вы святой отец верите в то, что остались здравые люди? Кто же тогда те, кто разносит вирус Кали? Кто те, кто надругался над девочкой?

— Вирус Кали? — переспрашивает меня святой отец.

— Да, батюшка! Люди, носящие его, считают себя богами! — Моя голова под рукой священника. Я по-прежнему говорю с опущенной головой. — Только где подлинный Бог, допускающий такое? Ненавижу их! И потому я ничуть не лучше.

Чувствую, как пальцы священника нежно теребят волосы на моём затылке, слышу его голос:

— Мы жертвы.

Почему все самые решительные мысли приходят поздней ночью? После второго, третьего часа бесплодных попыток уснуть. После безуспешной борьбы с комарами, кошмарами наяву и самим собой.

Ты ворочаешься с одного на другой бок. Накрываешься одеялом — сбрасываешь одеяло. Выходишь на кухню. Пьёшь воду. Куришь в форточку. Одну за другой. И думаешь, почему?

Лезут тягучие мысли, похожие на дребезжащие по просёлочной дороге повозки. О жизни. О том, что не сделал. О том, что мог бы сделать. И, кажется, завтра утро, новый день, а вместе с ним и новая жизнь. Без ошибок и поражений.

Ещё одна сигарета, за ней другая. Третья. Четвёртая. Курю до тошноты. В такие моменты рак лёгких кажется куда меньшей проблемой, чем отсутствие долгожданного сна. Из окна комнаты наблюдаю, как по ночной трассе, похожей на тёмную вену наркомана, проносятся редкие автомобили.

Неужели эта ночь не кончится? Завтра, впрочем, уже сегодня, мне надо решиться. Решиться в сотый раз начать новую жизнь. Без Юли. Без вируса. И главное — без самого себя.

Вновь ложусь на постель. До одурения считаю овец, похожих на тех, что можно выиграть в автомате мягких игрушек. Тщетно. Включаю свет. Почему именно ночью на глаза обязательно попадается Библия?

Сейчас мне нужно сделать выбор: либо я несу смерть, либо смерть приходит ко мне. Вполне христианский выбор. Есть такая игра, занятие: если не знаешь, что делать, воспользуйся важной для тебя книгой. Назови две цифры. Первая станет страницей из книги, вторая — строчкой. Там ты найдёшь ответ. Мне всегда было проще, чтобы за меня принимал решение кто-то другой, пусть даже книга.

Наугад я говорю две цифры. Ничего определённого. Попытка номер два. И снова не нахожу ответа. Так я играю с разумом и страницами ещё с пяток раз. Нет ответа. Или я его не вижу?

Ночью, когда отчаянно не можешь уснуть, обязательно хочется есть. Я кромсаю замёрзшее, монолитное сало из морозильника огромным тесаком. Представляю, как точно так же я мог бы делить на шматы Юлю. Странная мысль, и она приходит впервые. Возможно, это ответ?

Мои мысли путаются, как провода наушников в кармане. Кажется, они живут своей жизнью. Сколько в Юле жира? Выглядит ли он так же, как сало на разделочной доске? С какой силой надо бить, чтобы нанести смертельный удар?