Дитер Форте - Книга узоров

Пауль Полька, который всегда говорил, что Мария унаследовала мягкий, мечтательный облик своего отца, его черные волосы, но, надо надеяться, к ней не перешла его меланхолия и что, надо надеяться, ей передалась хоть отчасти жизнерадостная натура ее матери – страсть к танцам и пению; итак, Пауль Полька, одолев всеобщее недовольное бурчание и уверенно солируя среди стихших голосов, громко заявил, что если речь идет о Марии, то ведь любую мелодию можно сыграть по-разному, главное – не сбиться с такта. Хор гельзенкирхенцев запортил свое выступление тем, с чего начал, говоря, что Мария похожа на отца «как две капли воды» и поэтому остается надежда, что ее гельзенкирхенская натура еще проявится.

Пауль Полька достал из футляра кларнет и, церемонно поклонившись, сыграл на прощание «Еще Польска не сгинела», и это был достойный реверанс в сторону «фон» Лукашей, а те выслушали песню с надлежащей благосклонностью. Затем вся стая удалилась, хлопая крыльями и щебеча, и во всеобщем гомоне слышалось все время одно и то же: «выбилась из общей стаи» и «похожа как две капли воды»; они уносили с собой ветчину и колбасы и вскоре исчезали за горизонтом, в последний раз помахав Марии, лицо которой белело в увитом плющом окне, а отзвуки их голосов быстро терялись под просторным небом Нижнего Рейна.

Над предчувствиями Марии, которые впоследствии не раз спасали жизнь ей и ее детям, все поначалу только смеялись. «Сегодня приедут гельзенкирхенцы», – она это знала, сама не понимая почему, но всегда оказывалось, что она права, – гельзенкирхенцы действительно приезжали. Наступали и другие события, которые Мария предсказала мимоходом, не думая, просто подчиняясь какому-то чувству. Мария не любила об этом говорить, это было ей скорее неприятно, тем более что все над ней подшучивали. Подшучивали до того самого дня, когда графиня сломала ногу: Мария умоляла ее не выходить в этот день из дому, рыдая от ярости, и не потому, что графиня обозвала ее глупой польской гусыней, а потому, что она села в коляску, не обращая внимания на предостережения Марии, и ее повезли лошади, при взгляде на которых сразу становилось ясно, что несчастье непременно случится. Когда графиню со сломанной ногой вытащили из-под опрокинутой коляски, она поклялась себе, что отныне будет прислушиваться к предостережениям Марии, но слова своего не сдержала. Когда летом они садились в поезд на Берлин, чтобы добраться до Познани, Мария, уже сев, внезапно вскочила со своего места, схватила вещи, выпрыгнула и, громко крича, стала требовать, чтобы графиня немедленно вышла из поезда, который принесет им несчастье. Тогда графиня схватила зонтик и, высунувшись из окна вагона, стала больно лупить им Марию, но Мария стояла на перроне как вкопанная, не шевелясь, и графиня, яростно молотя ее, так вывернула себе руку, что ее, стенающую от боли, пришлось вывести на перрон. До следующего утра дело оставалось неясным, а утром все прочли в газете, что в Марконии сошел с рельсов поезд, и доктор Леви, сверившись с железнодорожным расписанием, установил, что именно в этом поезде и предстояло ехать графине и Марии, и тут уж ему пришлось признать, что произошло настоящее чудо.

Поползли пересуды. Но Марии трудно было в точности описать свои предчувствия. Провидицей она не была, у нее просто появлялось какое-то смутное чувство, которое она не могла объяснить. Иногда это было недомогание, которое длилось неделями, и Мария все время находилась в подавленном состоянии до самого момента несчастья, и после этого недомогание тут же проходило, так что лишь потом становилось ясно, что оно означало, хотя за несколько часов до несчастья ее состояние настолько резко ухудшалось, что можно было определенно догадаться, когда оно случится. Или же озарения у нее возникали молниеносно, как это случилось в поезде, и тогда нужно было мчаться туда же, куда мчалась Мария, например на другую сторону улицы, а через секунду фургон с пивом врезался в прилавок ровно в том месте, где вы только что стояли.

Мария объясняла свои смутные чувства так: всеобщее несчастье, которое правит миром, вдруг начинало сгущаться вокруг нее. Ибо мир так или иначе казался ей постоянной, ежедневно и ежечасно повторяющейся катастрофой, воплощением хаоса, беспорядочными остатками незавершенного акта творения, где царили несчастье и разрушение, болезни и бедствия, страдания и смерть. Что такое счастье, она не знала. Чувство счастья было ей незнакомо, поэтому не было и предчувствий, которые указывали бы на радостные и приятные события. Радость и счастье всегда возникали только на фоне самых страшных ударов судьбы и были поэтому сомнительны, вызывали раздражение, казались обманной завесой, за которой скрывается несчастье. И если Мария с раннего утра порхала по дому, пела и смеялась от переполнявшей ее радости, она никогда не забывала добавить: «Пусть птичка утром радостно поет, под вечер в лапы кошке попадет».