Дитер Форте - Книга узоров

Пану Козловскому досталось саблей по голове от какого-то проскакавшего мимо всадника, а Козловскому все было нипочем, сабли только ломались о его голову. Добряк Герман вернулся домой в нижнем белье, потому что в густой толпе ему пришлось поднять флаг высоко вверх, он героически сосредоточился на своем флаге и совершенно не заметил, как люди, тщетно тянувшиеся к флагу, содрали с него всю одежду. Теперь он сидел на кожаном диване, держа в руках обрывки флага, и плакал: «Что же это такое? Берлин Берлином, а мы-то при чем?»

Густав соглашался с тем, что Рейнланд всегда стоял на пути между Берлином и Парижем и что Эльзасу приходилось расплачиваться за все интриги, которые наплели в каждой из столиц, но сейчас надо защищать Веймарскую республику, так он считал.

Козловский всерьез заявил, что столицу для разнообразия надо бы перенести в Рейнланд, туда, где всякий раз случается самая большая неразбериха, ведь Берлин никогда еще не оккупировали три народа сразу, хотя он этого тамошним людям от души желает, может, тогда они там, в своем Рейхстаге, немножко по-другому заговорят.

Разговор, как обычно, вертелся вокруг имперской обороны, городского ополчения, рейнской обороны, вокруг республики Советов, Рейнской республики, Веймарской республики, пока Фэн, которая сидела рядом с ними, штопая чулки, не спросила в своей грубоватой манере: «А Веймарская республика, она в каких землях-то?» Густав, который хотел было вскочить, да нога помешала, заорал, красный от гнева: «Здесь!» Тогда Фэн отложила в сторону чулок, и всем запомнилось, как она торжественно подняла руку, как для клятвы, и решительно сказала: «В Дюссельдорфе отродясь никакой Веймарской республики не водилось. Если б была, я бы заметила».

На этот раз мнение Фэн совпало даже с мнением бургомистра, потому что и он знал Дюссельдорф как «город сословных свар, как город спартакистов, сепаратистов, французов, где было осадное положение и военный трибунал, умирающий город».

Мария взрослела, и красота ее была исполнена нежной меланхолии. Иногда она часами неподвижно сидела в своем кресле, глядя прямо перед собой, и, если кто-нибудь заговаривал с ней, она отвечала неохотно и не сразу, а когда осторожно интересовались, не случилось ли чего, может быть, болит что-то, она решительно отвечала «нет», отрицательно мотая головой, и снова углублялась в свой воображаемый мир, который находился в стороне от мыслей и чувств окружавших ее людей. Думает ли она о чем-нибудь, спросил ее как-то доктор Леви, она опять сказала «нет» и покачала головой и сидела, неподвижно глядя в пустоту, не шевелясь, словно под гипнозом, напоминая сомнамбулу, нежные черты ее лица как будто расплывались, темные глаза становились еще темнее, черные гладкие волосы были откинуты на подголовник кресла, тонкие руки она скрещивала на груди, словно защищаясь от чего-то. Мечтательная отрешенность прекращалась внезапно: Мария резко вставала, бежала вниз, врывалась на кухню и уже через несколько секунд принималась за приготовление еды.

Необычайно стройная и хрупкая, она носила давно вышедшие из моды платья графини, сшитые из дорогих тканей, она подгоняла их по фигуре, добавляла новые детали, и они снова становились модными. Больше всего она любила перешивать бальные платья графини: тончайший шелк, светящийся рубином, бирюзой и кобальтом, диковинные изысканные узоры, парча, расшитая золотом и серебром, шелковый атлас с вплетенными прямо в ткань жемчужинами, – и поэтому выглядела Мария, как царица Савская, о чем графиня однажды неодобрительно заявила во всеуслышание, в присутствии гостей, ибо Мария носила фартук только на кухне, а выходя в гостиную, немедленно его снимала, и Спорить с ней было бесполезно, графиня давно отказалась от любых попыток, как она выражалась, предписывать что-либо своей Марии.

Мария делала только то, что хотела, и ничего с этим было не поделать, тут она была непоколебима. Она не терпела никаких указаний, она сама знала, что надо делать, таков был ее обычный ответ. Когда графиня поначалу попыталась настоять на том, чтобы при гостях Мария обращалась к ней не на «вы», а в третьем лице, как это принято было в старину, то разразился скандал, и графиня долго еще сожалела, что ей пришло в голову выразить такое желание.

Мария вела хозяйство, она очень быстро этому обучилась, и вела она его так, как считала нужным. Она решала, какие необходимо сделать покупки, что сегодня будет на обед; когда случались приемы, она решала, какое блюдо за каким подавать, командовала поварихой, накрывала на стол и присматривала за тем, чтобы все шло как надо, вплоть до кофе и коньяка. Она определяла, когда пора делать генеральную уборку и когда – приглашать прачку. И поскольку Мария, несмотря на свою хрупкость и грациозность, могла неутомимо работать по двенадцать часов кряду, не чураясь никакой работы, следила за порядком в доме так, словно этот дом был ее собственный, то уже давно не находилось ни единого человека, который осмелился бы ей в чем бы то ни было перечить. Это был ее дом, и здесь все решала она.