Эльмира Нетесова - Запоздалая оттепель, Кэрны

«Шурка моя! Ну почему нас завсегда отнимают друг у дружки? Почему мешают нам? Ведь ты такая!..» — вспомнил ее нагую в бане. И стало обидно, что жизнь все время ставит им подножки, словно испытывая на прочность обоих.

Он вошел в ее спальню. Здесь было тихо и уютно. Казалось, ничто не могло нарушить покоя хозяйки. Жила она трудно, однообразно, неспешно. А едва наметилась перемена, судьба снова посмеялась над обоими.

Кузьма спал в эту ночь особо крепко. Во сне явилась Шурка, какой была в бане. Он потянулся к ней. Но баба выдернула из-за печки кочергу, замахнулась, заорав:

— Пшел вон, паскудный козел!

Мужик даже проснулся. Огляделся вокруг. Никого. Мерно отбивают время ходики. Рассвет заглядывает в окно.

«Пора!» — встает Кузьма. Наскоро умывшись, оделся. И через пяток минут уже вышел за ворота дома.

В стардоме, едва Кузьма появился, старухи зашептались. Вздумали зазвать его на посиделки — вечерний чай. Больше всех старалась Глафира. Она решила доказать всем, что имеет еще в заначнике сухой порох, сумеет завлечь Кузьму. И назло всем выйдет за него замуж. Она поспорила с некоторыми, что через две недели Кузьма будет виться барбосом у ее ног.

Глафира даже косметичку навестила. Потом ей сделали прическу в парикмахерской. На маникюр не пожалела. Нарядилась в вишневое бархатное платье с глубоким вырезом. Надела колье. И пошла пригласить Кузьму на чай от имени всех женских особ стардома.

Кузьма, увидев Глафиру, невольно удивился.

«С чего это она вырядилась, как на собственные похороны? Ишь платье с вырезом! А глянь туды, единые морщины! Заместо сисек — порожние наволочки! Хоть бы прикрыла этот срам!» — подумал невольно и приметил в открытом разрезе платья ногу бабы. Морщинистая, худая, мосластая…

— Глафир! У тебя подол порвался. Иди зашей его! — показал на заголившуюся ногу.

Баба не смутилась:

— Дремучий ты, Кузьма! Нынче мода такая! И ее придерживаются все женщины.

— Так то женщины! Но не клячи Буденного! — не сдержался мужик.

— Нахал! Мужлан! Пещера первобытная! Гомо сапиенс! — взорвалась баба.

— Чего? Как ты меня обозвала?

— Человекоподобным дикарем!

— А ну и хрен с тобой! — отмахнулся равнодушно и спросил: — С чего зашлась? Я ж тебе ничего плохого не сказал. У нас, когда бабу с кобылой равняют, значит, шибко хвалят!

— Не кобылой назвал, клячей!

— А кляча та же кобыла. Только твоего возраста. Что тут обидного?

— Сам мерин!

— Так оно и есть, — согласился Кузьма.

— Тебя, как человека, все мы на чай приглашаем. А ты хамишь! Совсем одичал за отпуск.

Кузьме вспомнилась Шурка. Румяная, упругая, точеная. К ней прикоснуться — сплошное блаженство. Кожа — мягче бархата. Грудь высокая, как у девки. И такую вот королевну, отпаренную, обласканную, согласную на все, отняли прямо из рук. И увезли надолго к какой-то там сестре, даже не спросив его согласия. Тут не только озвереешь, думает Кузьма.

— А в чью честь этот чай? Что намечается?

— Ничего! Ты из отпуска вернулся. Для всех это событие! И даже радость.

— Да будет, Глафира! Без повода не собирались никогда. Мой отпуск — не причина. Скажи, что там стряслось? Иль взамуж отдаете? Иль в семью кого-то забирают?

— Угадал. Прасковью увозят домой. Не смогли без нее обойтись молодые. Так и сказали ей, что спать она станет на импортном диване — в отдельной комнате. И никто ей мешать не будет. Лишь бы было, как раньше. Все до единого за ней приехали. Просили прощения. Она и уступила. Завтра ее забирают от нас. Но ты не выдай меня, что рассказала наперед. Пусть Прасковья сама расскажет. Но приди, — попросила, подморгнув.

Кузьма, купив конфет, вечером пришел в столовую, где у телевизора в это время собиралось все ходячее население стардома.

Кузьму встретили улыбками.

Старухи вмиг усадили его за стол. Окружили пирогами, печеньем, булками. Каждая старалась угостить своим:

— Этот с малиной! Испробуй!

— Отведай с клубникой!

— А мой с земляникой! Ешь!

Кузьма растерялся:

— Да куда мне столько? Не одолею. Не поместится!

— А ты чаем запивай! Свежий, крепкий! С мятой! Всю усталость как рукой снимет! — уговаривали его.

— Эх, Кузенька! Голубочек ты наш сизокрылый! Последние посиделки с вами сижу. И заново домой вертают меня. К своим! Заскучались совсем. Целым кагалом уламывали воротиться. Я фасон держала. Не враз согласилась. Забиделась. Но куда деваться? Своя кровь. Прощать надо. Уезжаю. Завтра за мной приедут. Я уж вещи собрала. А жаль мне покидать нашу богадельню. Зазря ею люд пугают. Тут тепла и сердечности куда как больше, чем серед родни, — вытерла старушка набежавшую слезу.