Михаил Гиголашвили - Экобаба и дикарь

Потом он начал занудливо ругать её вслух и дошел до каких-то странных слов:

— Губосиська!.. Сукожопа!.. Ляжкодырка!.. Задосука!.. — (Босховские упыри мелькали перед глазами). — Пиздасиська!.. Ёбасрака!.. Ляжкогубка!.. Жоподрочка!..

Потом замолк, ворча. В голове что-то съеживалось, меркло, тускнело. Зябко стало на душе. И представилась черная дорога в никуда, серое небо, белые пласты снега по обочинам.

Он не говорил себе обычных в таких случаях слов о том, что все равно у них нет будущего, что они очень разные, что отношения зашли в тупик и никто не хотел уступать, что когда-то все это должно было кончиться и что лучше раньше, чем позже, и тому подобную ересь, которой люди успокаивают себя, убивая любовь, разделывая душу, как тушу. Спасибо за правду. Как это у Толстого?.. Мальчик разбил чашку. Чашка была хороша. Никто не видел. Отец спросил: «Ты разбил?» Мальчик сказал: «Я». «Спасибо, что правду сказал».

Теперь он свободен в выборе. Можно пересидеть, переждать, звонить, спрашивать, как там, удачно ли все идет, и какие новые позы она уже выучила и есть ли еще место в спермохранилище или оно уже переполнено, так что льется через край… А можно поставить точку, хотя и точки, вопреки смыслу этого слова, тоже бывают разные — резкие, тягучие, острые, текучие… Теперь выбор за ним. И о Господе Боге он помнит, и о канистре из сна не забывает. Если уж свобода — то для всех и до конца. А концы — в воду. Вода — в песок.

Стук в дверь. Мукумба. В одной руке держит тарелку с темным куском жареной рыбы, в другой — стакан с какой-то бурой жидкостью. Опасливо покосился на холсты и доски и сказал с порога, не решаясь войти:

— Вота, пробуй, мбана. Твоя плох чувуй? Вечера вчером всяй ночь сам собой говарился. Этая рыбаба. А это наша напитока, моя деда собировает трава. — (Он когда-то несколько лет учился в Москве, где и овладел уморительными азами русского языка. Вообще-то его дед-шаман и отец-партработник решили отправить его на учебу в Париж — шаман собрал деньги с племени, а отец провернул все дела с документами, — но прямо в Сорбонну не вышло, надо было поклониться Кремлю. После Сорбонны Мукумба получил место в Германии и вел в университете семинар по истории Африки.) — Давайся-вставайся! Рыбаба кушати.

— А ты сегодня что, без подружек? — спросил он через силу, с неудовольствием поглядывая на рыбу, от запаха которой стало тошнить.

— Завтри, завтри прихожут.

К нему иногда приходят атласно-черные студентки — одна с печальной мордочкой и пепельными глазами, другая — полная и веселая. Приходят они якобы по делам, выпячивая папки и тетради: иду, мол, заниматься — но в ванную шмыгают почему-то в его халате.

Гио как-то пошутил, что не мешало бы, чтобы они как-нибудь перепутали двери, на что Мукумба ответил, что он вообще не понимает, как можно спать с белыми женщинами, что это потеря времени, а когда Гио сообщил ему, что вообще еще не был с негритянкой, то Мукумба засмеялся громче: значит, он еще девственник и не знает, что такое настоящая женщина, ибо нельзя сравнивать черствый сухарь со свежим хлебом.

— Эта, худенькая, что к тебе приходит, очень приятная девочка, — вспомнил он, чтобы что-нибудь сказать, и отхлебнул горьковатый напиток. — Я раз поздоровался с ней за руку — у нее кожа такая шелковистая, как замша.

— О! — сказал Мукумба. — Я ей оченана любю. Когда уехиваю, она плачется.

— Она верна тебе?

— Да, мбана.

— А что делают у вас с женщинами, пойманными на измене? — с интересом спросил он.

Негр улыбнулся:

— Что хотиши… У нам черны Африк люди глупы, женчин как коров коза цена. Всяки делать…

— Ну что? Например?

— Ноги ломать, саванна бросивать. Иля земли живой копать. Иля камняня бить. На деревью весить, кусочка-кусочка режить. Или на мешка — и на вода…

— А не сжигают? — спросил он, вспомнив о канистре. — Огнем?

— Ведьмама да, мбана, — убежденно ответил Мукумба.

— И много ловят?

— Мног, мног, — повторил негр. — Там людя нет читать-писать, веривают на черту, на шайтану, мертвы кушивают…

— А как их отличить — которая ведьма, а которая нет? — продолжал выспрашивать он, чувствуя, как бодрящий напиток освежает изнутри горло и душу.

— Ведьма глазза светит.

— Э, у всех светятся, если им хорошо. Особенно в постели.

— А чего, заболела?.. Вечера вчером я на стенка слышу, как твоя сама собой ругал.

— Это от одиночества. Ты тоже, я вижу, не очень весел. И очки треснуты.

Мукумба невесело усмехнулся:

— Вечера вчером чуть-чуть полиси не пошелся.