Михаил Гиголашвили - Захват Московии

— Может, и так… Кто царю перечить может?.. Но, по-любому, сам подрубил Рюриковичей… Вот что одна глупая босая баба сделать может! А потом пришли эти… Романовы с улицы… И началась дребедень.

— А знаете, мой прапрапредок служил у Грозного, опричник был… — сообщил я, чем вызвал его большое удивление:

— Иди ты! Как это? С какого бодуна?

— Да, он был бодун…

И я, не удержавшись, коротко пересказал ему то, что знал от мамы: этот Генрих фон Штаден родился в Мюнстере, учился на пастора, но повздорил с учителем, после чего сбежал к дяде, где научился строить крепостной вал. Оттуда, подравшись с кем-то, сбежал в Ригу (где решили возводить новый вал — на юге шевелились русские войска, было опасно). Там он жил хорошо, делал какие-то темные пушные гешефты с русскими, немного научился их разговору. Потом Ригу осадили войска Ивана Страшного, стало голодно и опасно, но Генрих продолжал ночами выезжать за вал к любовнице, где и был пойман русским дозором, но сумел внушить им, что он — перебежчик, знает чертежи крепости и как раз шел к русскому царю сдаваться. Ему поверили, хоть чертежей он представить не смог, сказав, что они тяжёлые, у него в Риге под койкой спрятаны, он, если надо, по памяти нарисует или, если отпустят, принесёт. Его даже взяли толмачом и представили великому князю, которому он понравился.

Шофер слушал, открыв рот, и забыл поворот к гостинице. Пришлось ехать назад. За свою ошибку он почему-то начал ругать правительство, но так быстро и дробно, что я ничего не успел расслышать, кроме последней фразы:

— Бычатина копытом бьет… Дума-Шмума! — отметив эту странную контаминацию («дума-шмума»), и, чтобы поддержать разговор, сообщил ему в шутку, что по-немецки «dumm» означает «глупый», «дурак», так что «дума» выходит — «собрание глупцов», но тут же, чтобы он не обиделся, объяснил, что так бывает в языках: вот, по-польски «урода» — красавица, а по-русски — наоборот. И в шутку добавил:

— Или по-немецки «херр» — это «господин», а по-русскому вы сам знаете, что…

Это его развеселило.

— У нас точно так: сколько ни думай, все один хер глупость выйдет! Даже стишок такой есть: «Как у нас на месте лобном, на народной площади, калачи так славно сдобны, что наешься — и перди»…

Потом он с политики переключился на богатеев-евреев — вы, немцы, молодцы, правильно Гитлер евреев долбил, захватили весь мир, Россию растащили по кускам, своим шлюхам ненасытным брюлики дарят за народные деньги (я в эти разговоры старался не вникать — нам Конституцией запрещено слушать ругательства в адрес евреев, наговорились в свое время, хватит); он долго перечислял фамилии на «ович» и «ский», а потом вдруг предложил «чистую телочку за полтинничек»:

— От себя отрываю, только по дружбе! Тихая, дома сидит, учится…

— Нет, спасибо великое, я свою имею, Машу! — ответил я.

— Имеешь — ну и имей, — усмехнулся он. — А то смотри — телочка первый сорт, юненькая совсем… Я понимаю: чем баба сучее и блядистее, тем её приятнее жарить, но и в целочках есть свой смак…

— Не надо жарить, — твердо отказался я.

— Ну, бывай! Генриху привет!

В гостинице, в номере за 300 евро (где, однако, не было ни мини-бара, ни халата, ни тапочек, ни расчесок в бумажных футлярах, ни шампуня) я позвонил со своего мобильного Маше, но металлический голос сообщил, что абонент недоступен. Мы никогда не говорили с ней по телефону, только списывались по Интернету, но она ведь знала, что я приезжаю… Надо бы спросить у портье, как тут правильно звонить-позвонить.

Я долго сидел у окна и смотрел на улицу. И, кажется, начал понимать, почему глаголы движения типа «ехать-ездить» такие непредсказуемые. Возможно, система глаголов просто отражает реальность, такую хаотичную. Да и когда было тут учиться ездить по правилам?.. Ни машин, ни дорог не было… Сам я за рулём с пятнадцати лет, но строго по правилам, а от хаоса прихожу в беспокойство. А все поездки в машинах тут, в России, вызывают у меня выбросы страха: гудят, летят, тормозят, подгоняют…

Конечно, в русской грамматике итак слишком много белых пятен и черных дыр, но такого произвола, как с глаголами движения, нет ни в одном из разделов. Я помню, как мне было трудно объяснить их систему Хорстовичу, когда тот, во времена своих гаремных походов на Восток, возжелал учить русский язык (слава богу, скоро бросил, сказав: «Nicht machbar», — что можно перевести как «не делаемо», «не подлежит деланию», «невозможно для делания»).

Муки с Хорстовичем начались с первых текстов. Под одной картинкой была одна стрелка с подписью: «Дети идут в школу», — под другой — пучок стрелок в разные стороны и подпись: «Отец ходит по комнате и носит больного ребенка на руках».