Михаил Гиголашвили - Захват Московии

Письма претенденток были разные, но все содержали один и тот же мотив: вырваться, бежать! Женщины изо всех сил расписывали свои хобби и плюсы, причем очень красочно, с литературными сравнениями: Катерина, Анна Каренина, Татьяна… Были рассказы о карельских реках и берёзах, о соблазнительных таежных ночевках с ухой и грибами, о сибирской тайге (хотя слова «Tajga» и «Sibirien» для Хорстовича обозначали полный конец света, и он, бывало, смеялся в душе над дурочкой, которая верила, что он может вот так просто взять и поехать жить на край света, где, говорят, вечный лед и снег, а люди от голода едят ягоды, коренья и насекомых). Кто-то пытался заманить на Алтай, когда цветёт женьшень. Какая-то учительница немецкого языка признавалась, что с детства мечтала поцеловать порог дома, где родился Генрих Гейне, другая предлагала все свои знания и силы великой Германии, где покой и порядок в отличие от Кемеровской области, где страшно не только самой по улицам ходить, но и собаку выпускать: поймают и шапку сделают, а мясо корейцам продадут. А какая-то пожилая бухгалтер из Мордовии (сразу непоправимо попавшая в список С) страстно желала только одного: увидеть Париж — и умереть.

Хорстович не особо вникал во все эти тонкости, брал несколько раз в году отпуск и льготным тарифом летел в Москву, где в гостинице производил осмотр и отсев претенденток. Заранее, из Германии, он извещал группу А и выборочно группу В (про запас) о своем приезде. И женщины ехали к нему из разных городов, заранее зная, что он — очень занятой человек и больше, чем нескольких часов, уделить не сможет.

Он тщательно брился и спускался в вестибюль. Дальше бывало по-разному: одни скоро уходили (по правде сказать, Хорстович — не красавец, и слова о приятной наружности — больше преувеличение, стандартный фразеологизм, чем реальность), но другие застревали, причем всем без исключения Хорстович читал по бумажке одну и ту же фразу: «Ti mne otschen’ nravischsja, ja shenjus’ na tebe». Иногда ночь делилась между двумя или тремя претендентками. Наутро он аккуратно записывал данные для визы, говорил жестами и междометиями, что надо подумать, но что он уже близок к тому, чтобы жениться именно на ней. Для большинства на этом всё заканчивалось, а он шел принимать ванну и готовиться к завтраку с очередной дамой — день был расписан плотно.

Пропустив за неделю-другую пару дюжин женщин, он улетал домой, в свой городок под Мюнхеном, где подробно и охотно, обстоятельно сверяясь с дневником и показывая фотографии, рассказывал собутыльникам о русских красавицах, на что молодые смеялись и просили взять с собой в поездку, азартно крича за пивом: «Alle Slaven sind Sklaven!» [5] Все славяне — рабы (нем.) . , пожилые качали седыми головами, а Ойген злился и грозился: «Вот был бы жив Сталин, Иосиф Виссарионыч, он бы показал тебе, как русских баб портить!» — других защитников у него не было.

Всё это длилось до тех пор, пока однажды Хорстовича не опоили каким-то зельем и не обобрали, причем за грабежом последовала пара страшных дней в милиции (пока разобрались, что к чему, немецкий паспорт тоже был украден). Именно эти дни Хорстович вспоминал с самым большим ужасом — в полусне, под каким-то препаратом, он лежал в углу «obesjannikа» вместе с вонючими алкоголиками, которые обшаривали его карманы и заставляли кому-нибудь — «да хоть Гитлеру» — позвонить, чтобы привезли денег. Он просил врача, но слышал в ответ, что в трупохранилище его обязательно осмотрят…

После этого Хорстович перестал ездить в Москву.

Я его, честно говоря, не очень понимаю. Как можно за неделю переспать с двумя дюжинами женщин?.. И, главное, — зачем?.. Или я слишком застенчив, как многие немцы?.. Или мне просто не надо такого обилия-изобилия?.. Тошнить же будет!.. Много женщин вместе всегда производят гнетущее впечатление… Это как с собаками: одна молчаливая псина — хорошо, а стая шавок — уже противно…

…И чудилось под перестук колёс, что лают собаки на ночных станциях, поезд скрипит тормозами, а я, один, давно уже сижу в вагоне-ресторане, где на столы бесстыдно, как подолы у шлюх, задраны скатерти, из-под них выглядывают странные существа, похожие на улыбчивых панд; где-то уныло шлёпают лопасти вентилятора, нудно ссорятся два кельнера: «Куда нести чириш, блин?» — «А где, на хер, врулибное спурильце с алаевой такой черепёлкой?» — а буфетчица их понукает: «Скорее, мозгоклюи, свастовать потом будете, рухинный кретень ждет».

В этой и последующих частях можно узнать, как я, Генрих фон Штаден, прибыл в Лифляндию, а из Лифляндии в Москву, как я пребывал там у великого князя и как милосердый Бог избавил меня из рук и из-под власти этих нехристей и опять вернул в Германию.