Димфна Кьюсак - Жаркое лето в Берлине

– Вы хотите сказать, что нельзя быть такой лентяйкой, как я?

– Не лентяйкой. А нужно любить музыку больше жизни.

Он снова замолк.

– Я часто думала, где вы теперь? Не получи от вас открытки, я стала бы разыскивать вас в Мюнхене.

– Я не живу в Мюнхене, – со вздохом сказал он. – Это уже не мой Мюнхен.

– Дайте мне ваш адрес. Я хочу еще раз встретиться с вами. Мой муж очень хотел с вами познакомиться. Он считает вас до некоторой степени нашим сватом.

Профессор не слушал.

– Мы живем в незавидном домике близ Юнкер-Ритгерштраффе. Если у вас нет больших денег, здесь трудно получить хорошее помещение.

Он далеко унесся мыслями. А она вспоминала тот день, когда впервые пришла к профессору на урок музыки; она играла плохо: глаза ее были прикованы к его распухшим красным рукам. Наконец он сказал:

– Сделаем перерыв, мисс Джой, и немного потолкуем. Если вы желаете стать моей ученицей, нам нужно ближе познакомиться. Вас смущают мои руки, не так ли?

Он положил руки на клавиатуру. И, чувствуя, что ей становится дурно, Джой закрыла глаза.

Он ответил на ее невысказанную мысль.

– Я сам содрогаюсь, глядя на свои руки. Ведь я не могу теперь как следует сыграть даже гамму! Но еще до того, как мне искалечили руки, моя игра была записана на пластинку. Вот послушайте!..

Он завел пластинку, и звуки шопеновского ноктюрна, такие нежные и чистые, наполнили комнату. Какой жалкой показалась ей собственная игра!

Пластинка кончилась. Он подвел Джой к фотографии, висевшей на стене: на клавишах рояля покоились руки такой прекрасной формы, такие сильные, живые, что, казалось, вы слышали музыку, струившуюся из-под этих пальцев.

– Вот руки создателя этой музыки.

Она заплакала. Он нежно погладил ее по голове. Чем были вызваны эти слезы, жалостью ли к нему, стыдом ли за себя, она не знала. Когда она успокоилась, профессор сказал:

– Если вы будете у меня учиться, вам придется преодолеть отвращение к моим рукам и мысленно обращаться к музыке, которую вы сейчас слушали, а не к тому, что видят ваши глаза на каждом уроке. Если вы девушка сильная, это вам удастся. Если же нет, поверьте, я пойму, хотя мне будет жаль потерять талантливую ученицу.

Она стала его ученицей и даже полюбила эти обезображенные руки. То была романтическая девичья любовь, исполненная жалости к пострадавшему, возмущения и ненависти к людям, искалечившим его.

Жалость вернулась, а возмущение и ненависть с годами прошли. Она смутно помнила, что профессору пришлось пережить какую-то трагедию, но ведь в той Германии, что канула в вечность, трагедий было немало. Жизнь этого пианиста с мировым именем была искалечена в самом расцвете. Он был заключен в концентрационный лагерь Дахау. По выходе из лагеря он должен был навсегда проститься с концертной деятельностью.

В Сиднее он начал новую жизнь, став педагогом, и каким педагогом! На какое-то мгновение Джой вновь пережила то наслаждение, которое доставляли ей когда-то уроки музыки. Война окончилась, профессор вернулся в Германию. Очевидно, возвращение на родину не принесло ему счастья.

Вглядываясь в его изможденное лицо, в запавшие глаза, она вдруг вспомнила тот вечер, который они устроили в честь его пятидесятилетия, как раз совпавшего с датой окончания войны. Она вспомнила его смех, когда, надув щеки, вобрав в себя воздух, он пытался одним духом погасить все пятьдесят свечей.

Сейчас ему было лет шестьдесят с небольшим, а он казался дряхлым стариком.

Задумавшись, он молча наблюдал за играющими детьми.

– У вас одна дочь?

– Нет. У меня есть еще дочка трех лет. Она осталась у моей матери.

– Да, да, – пробормотал он и снова замолчал.

– А как поживаете вы, профессор? – осторожно спросила она.

Он не отвечал, казалось, он не слышал ее вопроса. Наконец он спросил:

– Вы вернетесь в Австралию?

– Конечно! А как же иначе?

– А если так, я, пожалуй, скажу вам кое-что. Как вы помните, своим ученикам я рассказывал только о счастливых днях своей жизни?

– Отлично помню. Вы говорили о концертах, которые давали в Лондоне, Париже, Берлине, Риме, Нью-Йорке. Нам все это казалось сплошной романтикой.

– Пожалуй, это было несколько нескромно с моей стороны, но вы должны простить меня. Ведь в жизни у меня остались одни лишь воспоминания.

– Простить вас? Что вы! Мы так дорожили вашими рассказами. Как сейчас помню, вы говорили нам о вечере, на котором исполняли «Императорский концерт» с Тосканини. Еще недавно в ультрасовременном зале я слушала этот концерт в исполнении Хелмута Ролоффа с оркестром берлинской филармонии под управлением Герберта фон Караяна и думала о вас.