Димфна Кьюсак - Солнце – это еще не все

Мартин вопросительно поднял брови.

– Компенсация! – с горечью произнес Фрэнк, открывая портфель. – Какая ирония, вы не находите? Немецкое правительство просит меня представить сведения, которые дадут мне право на получение небольшой суммы, долженствующей возместить мне гибель моих близких двадцать пять лет назад. Хайями получили вполне достаточно, чтобы обновить свою кухню. Щедро, не правда ли?

Мартин прочел протянутые ему бумаги.

– А у вас есть документы, которые подтверждали бы то, что вы здесь написали? – спросил он потом.

Ладонь Фрэнка тяжело опустилась на ручку кресла.

– Документы? Конечно, у меня их нет. Откуда бы я их взял?

Мартин аккуратно сложил бумаги, встал и подошел к книжному шкафу. Он достал две рюмки и бутылку дьюваровской «Белой этикетки» и вернулся с ними к столу.

– Мне кажется, сегодня нам следует выпить немного хорошего виски, а потом уже браться за дела, – заметил он.

Против обыкновения они выпили виски залпом, и Мартин, прежде чем сесть, снова наполнил рюмки.

– Ну что ж, Фрэнк… Только помните, что я был в Японии, когда вы приехали сюда, и ничего не знаю о вашей прошлой жизни. А мне нужно ее знать всю.

Фрэнк посмотрел виски на свет и медленно заговорил:

– Когда немецкие армии вошли своим гусиным шагом в Вену, я был Францем Мандельбаумом, австрийским гражданином двадцати двух лет от роду. Я происходил из умеренно состоятельной семьи, и мы уже так давно ощущали себя австрийцами и телом и духом, что переживали только захват нашей родины. О том, что мы, кроме того, евреи, мы и не вспомнили.

Мой отец был врачом. Я изучал архитектуру. Я был влюблен в Карен. Политикой я не интересовался и почти не задумывался над тем, что, собственно, происходит, пока однажды вечером не вернулся домой с приятелем и не увидел перед дверями нашего дома нацистские машины.

Была весна, и улица благоухала сиренью. Эсэсовский офицер расхаживал взад и вперед по тротуару, заложив руки за спину и поигрывая стеком. Взад-вперед, взад-вперед. Мои близкие были выстроены у стены. Соседей тоже заставили выйти на улицу, чтобы они видели их унижение. Отец поддерживал бабушку, которая прислонялась головой к его плечу, но эсэсовский офицер что-то сказал, и ее оттащили в сторону. Мама держала за руку мою маленькую сестренку – она плакала, офицер ударом стека заставил ее отнять руку от лица. Тут она увидела меня и закричала: «Франц», а мой отец – лицо у него застыло, как у мертвого, – посмотрел на меня и сказал громко: «Слава богу, он в Праге». И мама с бабушкой повторили: «Слава богу». Мы прожили на этой улице всю нашу жизнь, но никто не сказал ни слова.

У моей сестренки были темные волосы – Лайша очень походила на нее в детстве. Офицер стеком приподнял ее кудри и сказал: «Ach! Judenschwein» [4]. И только тогда я, наконец, сообразил, что они тут потому, что мы были евреями. Офицер отдал приказ, солдат сбегал в дом и вернулся с двумя ведрами. Маму и бабушку поставили на колени и заставили их мыть тротуар. У бабушки было больное сердце, и она упала без чувств на ведро. Оно опрокинулось, и ее облило грязной водой. Эсэсовский офицер засмеялся. Он велел отцу взять стетоскоп и проверить, жива ли она. Его хохот разносился по всей улице.

И все это время – может быть, прошло всего несколько минут – я стоял и смотрел. Я, здоровый двадцатидвухлетний мужчина, смотрел и молчал. И ничего не сделал. Ничего!

Когда офицеру надоело любоваться этим зрелищем, солдаты бросили бабушку в фургон, точно мешок. Потом они затолкали туда и остальных.

Их увозили медленно – так, чтобы все могли видеть, а впереди, ревя клаксоном, ехал блестящий черный автомобиль, и эсэсовский офицер в одиночестве восседал на заднем сиденье.

Больше я не видел моих близких.

Потом мне удалось узнать, что бабушка умерла в ту же ночь. Отца, маму и сестренку увезли в товарном вагоне вместе с другими евреями и людьми самых разных национальностей из стран, по которым немецкие армии разливались грязным потоком. Сестренку и других детей отняли у родителей, и она умерла в концлагере для детей в Терезиенштадте. След моих родителей потерялся, и мне так и не удалось выяснить их дальнейшую судьбу. Но догадаться о ней нетрудно.

В тот вечер, когда их увезли, я бросился к Карен. Она с родителями жила на другом конце города, и они еще не видели того, что происходит. Но они знали, они чувствовали, что будет дальше. Поэтому, когда я сказал, что попробую пробраться в Чехословакию и хочу взять Карен с собой, они не стали возражать. Они только заплакали. Да, заплакали.