Миша Ландбург - Семь месяцев саксофона

– Так… Вспомнилось…

– К чёрту! – призываю я.

– К чёрту! – отвечает Зина. – И давай помолчим…

Молча глядим на дорогу, молча разглядываем друг друга.

«Родиться бы заново, – думаю я. – И мне, и Зине родиться бы в один день, и сразу же, ещё будучи в пелёнках, друг в друга влюбиться, а через годы помнить лишь о нашем, о своём… Ни о чём другом, ни о ком другом…»

***

Снимаю ногу с газа – «фиат», сдерживая бег, съезжает к воротам лечебницы.

«Люди – карандаши, – думаю я. – И жизнь, так или иначе, неустанно оттачивает нас, добиваясь того, чтобы мы острее видели, острее чувствовали, острее понимали; в конце концов, мы стачиваемся настолько, что падаем на пол никому не нужными, стёртыми огрызками… Плевать!.. Я ещё не огрызок; я ещё пока карандаш. Время плевать! Рисовать и плевать!..»

– Сейчас выясним, – человечек, спрыгнув со стула, водит пальчиком по цифрам на диске телефона. – Вот как? Ладно.

Человечек вновь взбирается на стул и, сложив на груди ручки, вскидывает вверх подбородок.

«Король Марокко!» – думаю я о человечке и осторожно спрашиваю:

– Мама во дворе?

– Прогуливается! – щёлкнув языком, король весело мигает глазом.

– Иди, – говорит Зина. – Я здесь…

***

На пороге проходной длинная изогнутая тень.

– Вы? – говорю я Колдуну?

– Я!

Вглядываюсь в серые глаза, серые волосы, бескровные губы.

– Навещали маму?

Губы вытягиваются в едва заметную улыбку:

– Твоя мама спасена!

Облегчённо вздыхаю и говорю:

– Я перед мамой виноват.

Глаза Колдуна вдруг теряют свой цвет, на губах замирает отвратительная гримаса.

– В этом мире виноватых нет, – говорит Колдун. – Потому что нет и правых.

Молча прохожу мимо и слышу, как Колдун шепчет: «Спасена!»

Во дворе под деревом сидит Рудерман, рядом стоит человек с лицом пятилетнего ребёнка. Прежде его не встречал. «Замечательное лицо!» – решаю я и вдруг замечаю маму. Она сидит, откинувшись на спинку выгоревшей от солнца скамейки.

– Ну, вот, – говорю я маме и развертываю свёрток с туфлями. – Вот, взгляни, это же твои туфли.

Но мама продолжает сидеть с закрытыми глазами.

– Мама, теперь-то ты не спишь! – обижаюсь я и заглядываю в белое лицо. – Мама, надень-ка туфли, и мы сбежим!..

Мама послушно, словно большая кукла, валится на меня всем туловищем.

– Ты что это! – кричу я, потому что мама, выскользнув из моих рук и ударившись глазом о край скамейки, остаётся недвижно лежать у моих ног.

– Эй, – говорю я. – Эй!

Наклонившись, оправляю на маме задравшийся подол халата и ложусь на землю рядом. Мне вдруг кажется, что над нами проплывает скамейка, на которой только что сидела мама. Пытаюсь открыть маме глаза. Они не открываются. Только рот. Тёмный и пустой, он открыт широко, будто собрался прокричать о чём-то. Кажется, над нами стоит человек, у которого лицо пятилетнего ребёнка.

– Мама, – спрашиваю я, – ты зачем это?.. Я хотел поговорить…

Кажется, человек, который стоял над нами, ушёл. Губами прижимаюсь к маминому уху. Оно в колючих песчинках. Говорю:

– Выходит, ты не ухватилась… Выходит – я напрасно, и Шопен – напрасно… Мама, у меня будет выставка… Моя выставка… Мы бы с тобой…

Смахиваю с маминого уха песчинки и, глотнув воздух, кричу:

– Мамочка, зачем ты это?.. Не молчи-и-и-и!.. Не молчи-и-и-и!.. Ты что натворила?.. Ведь ты сама себя вые… М-а-а-а-ма! Не-е-е-т!

Ощущаю, как разрывается моё горло, мои ноздри, мои уши; бегу по аллее больничного двора, а рядом прыгают скамейки, кусты, сумасшедшие люди. Я бегу, а они прыгают… А потом вбегаю в проходную и прячу лицо в тонкие, низко опущенные плечи Зины.

Пробыв месяц в трауре, я снял бороду – вначале ножницами, потом лезвием. Вместе со струёй воды борода уходила вниз по трубам. «Вот так бы уходило горе или болезни», – думал я.

За окном кусок неба и улица Галиль; каждое утро за окном кусок неба и улица Галиль; на крышах всё те же антенны и на окнах те же занавески. Мир вертится, но не переворачивается.

По улице ведут коня. Коней в мире мало. И ослов мало. Дураков много, а ослов мало. Говорят, что кони умные. И добрые. Говорят, что быть одновременно и умным, и добрым могут только кони. Когда разбогатею, непременно куплю себе коня. Будем жить вчетвером: Мим, «фиат», конь и я. Отправимся в горы под Цфат – там задумчивые деревья и свежий лиловый воздух. Куплю себе коня.

***

«Если не я себе, то кто мне?»

***

Отхожу от окна. На треугольном столике шесть листов бумаги. Сверху набросок мужчины с лицом пятилетнего ребёнка. Кладу лист на покрывало кровати. Разглядываю. Потом кладу наброски лиц бухарца в тюбетейке и женщины на скамейке. Глаза у женщины закрыты, забиты, заколочены. Разглядываю лица моих приятелей из лечебницы и прихожу к выводу, что у них самые выразительные лица в мире. Моим приятелям из Беер-Якова Мессия ни к чему. А мне?