Алан Черчесов - Дон Иван

Остальное им было под стать. Высокая, тонкая, хрупкая, гордая, в чем-то дикая и необузданная, в чем-то застенчивая, даже затравленная, несуразная и отчаянная, невероятно ранимая – возьмите все эти ингредиенты, произведите замес, разогрейте девичьей страстью, залейте сиропом томления, остудите температурой темницы, подержите на нёбе воображения и запейте отваром неверности.

О том, что Мария в меня влюблена, я услышал от Жанны. Перед отъездом Клопрот-Мирон намекнула, что не против нашей интрижки.

– Матвей всю неделю будет работать на даче. Пантера останется в клетке грызть прутья. Почему бы не проявить сострадание? Бедняжка заждалась своего укротителя. Куй железо, пока горячо!

Советом Жанна не ограничилась – в полдень мне позвонила Мария, чтобы поблагодарить за цветы:

– Роскошный букет! Не хотите на кофе?

Я бодро ответил:

– Хочу.

Выпить кофе мы не успели. Едва клетка за гостем захлопнулась, как пантера набросилась на укротителя и стала терзать мой парадный костюм. Настрелявшись швами и пуговицами, Мария вдруг оробела и закрыла глаза:

– Пожалуйста, уходи. А когда ты уйдешь, я смогу умереть со стыда.

– Когда я уйду, ты будешь бесстыдно бессмертна.

Любовницей Мария оказалась старательной. Не раз и не два мне приходилось охлаждать ее пыл, как случается бить по рукам ребенка. Этот ребенок был в ней еще жив, не желал становиться большим и капризничал, изобличая тем самым мятежную душу. У особо несчастных людей есть такая повадка – надувать в бутон губки, шепелявить пискляво и кидаться в любимых любимыми побрякушками. Подобное поведение раздражает, но на первых порах лишь добавляет прелести тем, кто еще не стал нам докукой.

Мы подружились.

Беседа во время соития – статистически редкая форма близости, что меня всегда удивляло: большинство моих женщин не чуждалось поговорить в минуты, обрамлявшие как сам путь к вершине, так и последующее с нее нисхождение. В отличие от них Мария не тянула за горло гласные, не зарывалась в шипящие, не спотыкалась на “п” и не заедала на “р”. Напротив, чем выше, тем больше частила словами и украдкой стонала, перемежая подводными звуками пугливый речитатив, на подступах к цели дрожала и хныкала, а достигнув ее, горько, обильно рыдала. Потом… доставала альбом с фотографиями.

Каждый по-своему ищет себя, но редко надолго находит. Листая альбом, Мария блуждала между раскаянием и отвращением, идолопоклонством и местью, помогая тем самым понять мне, что клетка ее не разрушена. Мужа она обожала, боялась, боготворила и… страстно желала низвергнуть – так опрокидывает с пьедестала священного истукана возроптавшее племя, чтоб растоптать его в щепы и, прося о пощаде, сразу пасть ниц.

– Хочешь знать, как мы с ним познакомились? Дело было семь лет назад. Я тогда мечтала стать живописцем и посещала уроки Иосифа Рапидера в его мастерской на Кузнецком Мосту. У маэстро был особый подход к обучению, – она усмехнулась. – Нет, не то: спал он большей частью с мужчинами, хоть и это сомнительно. Секс для него был скорее обузой. Главным его увлечением было осмеивать все и вся, включая себя и собственные полотна. Учитель внушал нам, что искусство – это совсем не всерьез, что лучше его презирать, а не им восторгаться, что если из осмеяния прежних богов создаются религии, то шедевры – тем более. Рапидер утверждал, что цинизм – единственный шанс не прошляпить талант, растранжирив его на сентиментальную ересь. Друзья его были под стать. Как-то раз в мастерскую зашел человек, довольно невзрачный, да что там невзрачный! – урод. Обнявшись с хозяином, он засновал по рядам, глядел на работы и хмыкал, затем направился прямо ко мне, посмотрел на мольберт и спросил: “Еще девственница?” От такой наглости я залилась краской. Буквально залилась, уронив с подставки на юбку пузырек с киноварью. Гость стоял как ни в чем не бывало и ждал. Вместе с ним ждало время. Я слышала, как оно капает мне под ноги, точно это моя же громкая кровь, капает и собирается в лужу. Матвей не спускал с меня глаз, потом кивнул мне на юбку и приказал: “Двигай за мной. Где тут у вас магазин? Куплю новую. А если не дура – женюсь”.

– Ты пошла?

– Я не помню, как шла. Это был какой-то гипноз. Мы сидели в кафе, он лопал мороженое и непрерывно о чем-то болтал, а я лишь пыталась дышать, мало что слышала и не могла молвить ни слова. Только разглаживала ладонями новую юбку на бедрах и знала уже, что сама ее не сниму. Интересней всего, что мне он совсем не понравился. В тот же вечер он взял меня – как-то бесстрастно, лениво, но аккуратно, сосредоточенно даже, разложив меня, словно рукопись, на письменном столе. Лишь потом мы разделись и пошли оба в ванную. Он мылся отдельно, над раковиной, что-то мычал, напевая под нос, и был он настолько чужой, что мне сделалось страшно. Я спросила: “А как ты узнал?” Он пожал небрежно плечами: “Ты рисуешь бездарно, но чисто. Сестра милосердия в накрахмаленном колпаке. Но на фронт тебя не отправят. В искусстве тебе делать нечего”. Я спросила: “И что же мне делать?” Он сказал: “Сейчас дуй домой, а там видно будет. Поймешь, что влюбилась, звони”. Я позвонила ему уже утром. Через неделю мы обручились.