Алан Черчесов - Дон Иван

Государство это многократно описано – начиная с московских вокзалов, куда рок отправляет, когда отвернулись удача и люди, продолжая подвалами, где из полулюдей выжигается память о людях, и заканчивая помойками, где вчерашние люди живут без вчера, изгоняя из завтра охочих до мусора полулюдей. Указанные адреса – вокзал, подвал, помойка – воплощают три ипостаси презрения к жизни: охоту умчать от нее, поглубже укрыться и затеряться в ее бесконечных отбросах. Ничто так не возбуждает чувства собственного достоинства, как презрение, потребляемое на завтрак, обед и на ужин, часто – вместо еды. Когда жизнь стоит меньше бутылки, самое время побиться за жизнь – хотя б для того, чтоб распить в честь победы бутылку. Можно и с проигравшим врагом. Не такой это идиотизм, коли знать, что на дне лишь победа заботится о сострадании.

Насмотрелся я всякого. Дважды видел убийство. Так же, как на войне, оно было будничным, рассеянно-равнодушным. Правда, в отличие от войны, убийца не прятался в дальних окопах, а как ни в чем не бывало стоял перед нами и разглядывал труп – с тем деловитым спокойствием, с каким копошился обычно в мусорных баках. Носил он кличку Махно, которой его наградили за привычку передвигаться на расхлябанном велосипеде с набитой хламом детской коляской, притороченной к раме на манер тачанки. Из-за вспыльчивости и надменной придирчивости к словам Махно слыл в своей колоритной среде дворянином. Подраться любил, но порой увлекался. Содеяв убийство, он не столько смутился, сколько на миг озадачился. Нож оставался в руке, с лезвия капала кровь, тело еще трепала агония, а он уже норовил обратить преступление в шутку: “Вот тебе и тиздири-миздири, человечка спиздили. И на хрена я его порешил? Совсем тыква течет. – Потом, сев на корточки, пристал к жертве с допросом: – Эй, Петро, дак чего я тебя продырявил? Чё ты все – хры да хры… Хорош танцевать. Помирай уже на хер, а то брызгаешь кровью – пацанам неудобно”. Едва покойник испустил дух, Махно потыкал его для страховки ботинком и пояснил: “А то закопаем живого – не по-христьянски получится”.

Второю убийцей была кроткая и не очень падшая женщина, кого подвальное братство уважало за полуопрятность одежд и упрямую верность безалаберному сожителю. Дамой она была смирной, чуть не пугливой, а потому и сама удивилась, как ловко управилась с заступом, который вонзила по брови в череп избранника, когда тот, скорее дежурно, чем с умыслом, выбранил ее крепким словом, после чего, утомленный, зевнул. Рот закрыть он уже не успел. Мы обомлели. А она – ничего. Прижала ладони к губам и кокетливо прыснула: “Ой! Прям посередке его саданула. Вы б потащили за черенок, а то рыть лишний метр. Да и рыть-то нам чем, коли заступ застрял в Игореше?! Во попала, а? Хрясь – и на полкачана. Хрясь – Игореши и нету. А взгляд еще е-е-есть, вон как таращится. Не ожида-а-ал!” Она захохотала.

Хохотала она не одна. Хохотали, причем до упаду, все квартиранты подвала, за вычетом Игореши, который зевал, и меня – из-за щеки хохотать было больно, так что я давился хихиканьем. За него я себя ненавидел, но ничего поделать с собою не мог. Смерть тоже не прочь подурачиться. А когда она торчит из беретки лопатой, пучит глаза и зевает, это очень смешно. У старухи с клюкой есть свое чувство юмора. Оно нас тогда и спасло: не увидеть, как это смешно, означало бы сразу рехнуться.

Отношение к смерти как к непоправимой беде практиковалось здесь не особенно, а если встречалось, то выглядело фальшивым, неуместным. Трудно рвать волосы по тому, кто давно из жизни был вычеркнут и чей уход из нее воспринимался свидетелями как запоздалая правка черновика. Кто-кто, а жизнь любит себя переписывать набело, и каждый из них это знал, как знал и про то, что она будет и впредь переписываться за их счет.

В каком-то смысле убийство сплачивало своеобразное это сообщество, оставаясь для внешнего мира незамеченным и неучтенным: у милиции свой интерес, и возиться с бомжами, тем более мертвыми, в него не входило. Месть подземелья за небрежение собою была изощренной. Смерть “естественная” выставлялась им напоказ: хоронить самим было лень, да и глупо – лучше уж посмотреть, как потеют и злятся мундиры, прибирая вручную бесхозное тело, чтоб прокатить напоследок в казенной машине. Что до убийства, его по понятным причинам предпочитали не афишировать. Убежденность, будто тюрьма сквернее сумы, вынуждала бомжей разрабатывать хитроумные комбинации по захоронению, что вносило разнообразие в будни, а также дарило ощущением той лихой и нищей свободы, что скалится даже на эшафоте, не забывая свернуть власти шиш. Безнаказанность придавала этой свободе запретную широту – опять же, как на войне. Потому и живет подземное государство, что живет по законам войны. Антимир здесь – верное слово. Копните чуть глубже асфальт, и вы непременно найдете воронки от взрывов…