Алан Черчесов - Дон Иван

Потом предлагаю продолжить:

– Представь, будто ты – это я. И пиши, как писатель, который раньше не сочинял, потому что не знал, что писатель. Тебя так приперло, что ты взял вдруг и записал. И от того, что ты пишешь, тебе еще хуже. Словно молишься Богу, которого сам же и растоптал. Причем Бог этот – самый твой главный читатель.

– А как же другие?

– Шли их подальше! Только так ты заставишь их оставаться твоими читателями.

Он посылает, топчет и молится:

«Только я наловчился стучать по ноутбуковским клавишам, как вдруг осознал, что меня раздражает в этом процессе. В этом пощелкивании дактилоскопических каблучков, отбивающих чечетку по плиткам алфавитной мозаики.

В этой игре на рояле при помощи азбуки Морзе для аудитории глухонемых (забавно, но именно я обрекаю вас на молчание)».

– Будь проще. Не сыпь так метафорами. Думай о тех, к кому обращаешься.

– Но ведь их как бы нет!

– Штука в том, что пока нету их, тебя нету тоже.

– Кто же я в таком случае?

– В данный момент ты лишь тень – своей боли.

– Если я всего-навсего тень, то они – тени тени? Пустышки моей пустоты?

– Кто б они ни были (как бы их не было), а других у тебя собеседников нету, так что советую им угождать.

– Для чего?

– Чтобы тебя не прихлопнули, захлопнув досадливо книгу.

– А обращаться к ним напрямую мне обязательно?

– Беспроигрышный ход. Они обожают, когда автор взывает к их разуму.

– То, что я собираюсь сказать, им едва ли понравится.

– Им совсем не понравится, если ты замолчишь. Покажи, что без них ты – ничто.

– А они без меня разве лучше?

– Без тебя они лучше тебя, но без них. Потому что без них ты – ничто.

– Мне это не нравится.

– Так и пиши.

Он так и пишет:

«Вот ведь хрень! Никого из вас я не знаю, а распинаюсь тут, будто стремлюсь угодить. Между тем в моем положении пристало б послать вас подальше (не худо б, конечно, себя, но невыполнимость задачи переводит мое раздражение на безликую вашу толпу).

Кажется, догадался, в чем суть: дальше, чем вы уже есть, отрядить вас нельзя. Отныне мне можно вас только приблизить.

Такой вот оптический вздор. Размышления вслепую».

Зато сразу за ними его посещает и зрячая мысль: в чем-то существенном, думает он, ковыряние в себе напоминает копание лопаткой на утыканном минами кладбище. Чтоб не рвануло костями, нужно блюсти осторожность. Оттого он по строчкам ползет и не может встать в полный рост. Мешает боязнь невзначай надавить на взрыватель. Разнести в пух и прах то, что он по крупицам собирает каждое утро из пробудившейся боли – свое неуклюжее «я»:

«Иногда мне везет, и оно собирается из достаточно крупных осколков. Иногда, стоит дать слабину, оно рассыпается сразу на сотни обломков. Тогда мне совсем не везет. Тогда в моем “я” меня почти нету.

А еще в нем давно нету слез.

Я так долго рыдал, что в итоге рыдать разучился. Вот оно как бывает: сперва ты не можешь поверить, что в тебе столько слез, а после не можешь в себе отыскать и слезинки. Слезы, как все мы и всё в нас, конечны. Иссякают они, когда в пересохшей пустыне надежд по-хозяйски, верблюжьей колючкой, заселяется непоправимость».

Про пустыню еще ничего я не знаю, да и знать не хочу: глаза слипаются, мозги еле дышат. Их от корки до корки сдавила шнуровка извилин – не мозги, а вареная колбаса.

Я объявляю Ивану отбой и награждаю пинком, отсылая на время в бездушный и форвакуум. Пусть его понебудет, пока буду быть только я!

Утром звонит св. Герман, сообщает, что нынче суббота, и любопытствует, как там мой шизофреник.

– Набивает руку на спарринге.

– Врешь.

– Вру.

– Небось, мается дурью?

– Бось.

– А поехали за город?

– А поехали.

– А не врешь?

– Очень вру.

– И надолго у вас с ним запор? Нам тебя уже жалко.

– Может, съездим? – колеблется Тетя.

– Сама. И возьми с собой пса.

В папке отходов я нахожу кое-что насчет раздвоения личности. Дон Иван оживает и оживляется: плагиатом его не проймешь.

Я сочиняю к фрагменту подводку. Теперь отрывок подтянут, причесан и даже хорош. Я выдаю его за внезапный улов страдающей заиканием памяти, что редко теперь происходит с героем – из его давних и дозлополучных времен:

«Лет пять назад водил я знакомство с одним колоритным субъектом, из принципа употреблявшим “он”, когда его “я” рассказывало о себе в прошедшем времени. Был он отнюдь не дурак, а совсем даже доктор наук. (Правда, из института уволенный: будучи крепко под мухой, обругал декана мурлом.) Чехарду в применении местоимений чудаковатый профессор оправдывал синдромом патологической честности, не позволявшей ему ставить знак равенства между прежним собою и нынешним. “Теперь-то я понимаю: он хотел быть как все и боялся меня” – что означало примерно: “Раньше я и подумать не мог, что свихнусь и стану изгоем”, – а попутно служило сигналом – поднесите на водку. Подносили, хотя откупная стыдливая жалость чревата была обязательной пыткой беседы.