Анаис Нин - Соблазнение Минотавра

Лица и фигуры ее персонажей были вычерчены только наполовину, и как только Детектор Лжи начинал их различать, наплывали другие фигуры и лица, как это бывает во сне. Когда ему казалось, что она говорит о женщине, персонаж оказывался не женщиной, а мужчиной; когда образ этого мужчины уже начинал складываться, оказывалось вдруг, что Детектор Лжи неверно что-то расслышал; это уже был женоподобный юноша, который был когда-то неравнодушен к Сабине; и этот молодой человек в мгновение ока превратился в группу людей, однажды ночью ее унизивших.

Ему не удавалось ни восстановить последовательность людей, которых она любила, ненавидела, от которых убегала, ни проследить, как еще она менялась при этом, по случайно брошенным фразам, вроде «в то время я была блондинкой» или «в то время я была замужем», ни определить, кто именно был ею забыт или предан. Когда он отчаянно пытался зацепиться за повторяющиеся слова, это все равно не давало цельной картины, скорее было чем-то противоположным. Она упорно повторяла слово «актриса», и, несмотря на это, даже после нескольких часов наблюдения Детектор Лжи не мог бы с уверенностью сказать, была ли она актрисой, или только хотела ею стать, или просто притворялась ею.

В своей исповедальной лихорадке она иногда словно приподнимала край вуали, но если кто-то вдруг начинал слушать слишком внимательно, она пугалась, снова брала в руку гигантскую губку и стирала все только что сказанное категорическим отрицанием, словно это смущение само по себе было для нее защитной мантией.

Сначала она зазывала, заманивала в свой мир, а потом перекрывала все проходы, смазывала все образы, как бы для того, чтобы помешать расследованию.

Она замолчала только тогда, когда, словно последняя угроза, словно самый злейший ее враг, в дверях бара появился рассвет. Она поплотнее закуталась в плащ. Она не могла адресовать свой лихорадочный бред рассвету. Сердито взглянув на занимающуюся зарю, она вышла из бара.

Детектор Лжи пошел за ней следом.

Сабина еще не успела проснуться, ко ее темные глаза полыхнули жестким блеском драгоценных камней, пробивающимся сквозь щелочку приоткрытых век, чистым сиянием темно-зеленого берилла, еще не согретого ее лихорадочностью.

И тут она мгновенно пробудилась, словно все время была начеку.

Это было не медленным пробуждением человека беззаботного, вверяющего себя новому дню. Как только свет или звук дошли до ее сознания, она сразу почувствовала разлитую в воздухе опасность и села в постели, чтобы нападение не застало ее врасплох.

Ее лицо сразу стало напряженным, совсем некрасивым. Состояние тревоги, лишавшее энергии ее тело, одновременно придавало ее лицу дрожащую, колеблющуюся размытость, подобную несфокусированному изображению. И в этой размытости не было красоты.

С началом нового дня ей нужно было сфокусировать изображение, совместить тело и мозг. Это давалось ей с трудом, как будто после ночного растворения и рассеивания своего «Я» ей было трудно себя собрать. Она была как актриса, которая должна «сделать себе лицо», подготовиться к встрече с новым днем.

Угольный карандаш был нужен ей не только для подкрашивания светлых бровей, но и для уравновешивания беспорядочной асимметрии. Макияж и пудра были нужны не просто для того, чтобы кожа казалась фарфоровой, не для сокрытия обычных неровных припухлостей после сна, но чтобы разгладить глубокие морщины, вызванные ночными кошмарами, убрать изъяны и шероховатость щек, стереть следы противоречий и конфликтов, нарушающих ясность черт лица, чистоту его форм.

Ей приходилось заново создавать свое лицо, разглаживать сведенные тревогой брови, разделять слипшиеся ресницы, смывать следы тайных внутренних слез, подправлять рот, как бы прорисовывая его на холсте, и возвращать ему обычную лучезарную улыбку.

За всей этой беспорядочностью в лице, прическе и одежде стоял внутренний хаос, готовый, как те тайные вулканы, что внезапно вспарывают аккуратные борозды мирно вспаханного поля, яростно вырваться наружу через первую попавшуюся щель.

Вот теперь из зеркала на нее смотрело румяное, ясноглазое, улыбающееся, гладкое лицо — красивое лицо. Самообладание и тщательный грим почти полностью скрыли следы тревоги. Теперь, когда она чувствовала себя готовой к встрече с новым днем, к ней вернулась ее природная красота, до того смятая, искаженная тревогой.

К подбору одежды она подходила так же, как к встрече нового дня, проникающего через закрытые окна и двери, — с учетом возможных внешних опасностей.