Анаис Нин - Соблазнение Минотавра

Он был переполнен, и не только людьми. Там были мешки с зерном, связанные вместе курицы, индюшки в корзинах, церковные стулья красного бархата, сумка с письмами, младенцы на руках.

На переднем сиденье сидел молодой тореадор, которого она в прошлое воскресенье видела на арене, совсем юное и хрупкое создание. Сейчас его темные волосы были распущены и растрепаны, а не прилизаны и завязаны пучком, как это принято у тореадоров. На арене он будто бы состоял из одних нервов, был упругим, наэлектризованным, эластичным. В белых штанах и свободной рубашке он казался уязвимым и нежным. Но Лилиана видела его дико разозленным на быка, видела, как он отчаянно бросился на него после того, как тот, напав на тореадора, продрал ему штаны и буквально раздел у всех на виду. Крохотный лоскут плоти, просвечивающий сквозь бирюзовую парчу штанов, пламенеющая, выставленная напоказ теплая человеческая плоть превратила случившееся в чувственную сцену, в дуэль между агрессором и жертвой, напряжение которой казалось скорее сексуальной схваткой, чем ритуальным состязанием между человеком и животным.

Эта демонстрация уязвимости подействовала на женщин возбуждающе, но задела достоинство тореадора, сделала его в тысячу раз злее, яростнее, отчаяннее…

Водитель автобуса подшучивал над ним. Тореадор сказал, что едет в Сан-Луис навестить родителей, а водитель считал, что он едет навестить Марию. Тореадор не был расположен к разговору. Рядом с ним сидела какая-то старуха в черном платье. Она дремала, свесив голову на корзину с яйцами, которую держала на коленях. На следующей остановке вошел еще один пассажир с канделябрами в руках.

— Они что, церковь перевозят, что ли? — удивился мужчина с индюками.

Он стоял, не осмеливаясь присесть на один из красных бархатных церковных стульев. Потом поменялся местом с пассажиром, везущим кур. Мешок с зерном подскакивал на дорожных ухабах и в конце концов прорвался. Тоненькой струйкой посыпалось зерно. Курицы, связанные вместе, начали тянуть шеи к зерну и рваться на свободу. Хозяин мешка страшно разозлился и, не зная, что делать, просто сел на пол возле мешка и заткнул дыру рукой. На соседнем сиденье расположились англичанка и мексиканская девочка. Женщина была школьной учительницей. Ее английское платье было совсем изношенным, заштопанным и с заплатками, но она отказывалась носить мексиканскую одежду. Ее редкие желтые волосы прикрывала колониальная шляпка. Книжки, которые она везла с собой, были пожелтевшими и ветхими, уголки страниц — жеваными, обложки — порванными. Автобус то и дело останавливался, чтобы водитель передал письма и обменялся новостями, за что на каждой остановке получал по стакану пива. «Скажите Хосефе, что у ее дочери вчера родился сын. Скоро получите от нее письмо. Она приглашает вас на крестины».

Вошел еще какой-то мужчина. Брюки на нем были подвязаны бечевкой. Соломенная шляпа выглядела так, словно коровы жевали ее поля, пока не дошли до малоаппетитных пятен от пота. Рубашка не знала, что такое стирка. Мужчина вез кактусовые фиги.

На следующей остановке появился священник на велосипеде. Чтобы ряса не попала в велосипедные спицы, священник подвязал ее веревочками. Сейчас, соскочив с велосипеда, он позабыл их развязать и, когда побежал к автобусу, упал на белой пыльной дороге. Никто не засмеялся. Наоборот, священнику помогли вытащить из автобуса стулья и канделябры и расставить их на обочине. Потом женщины подхватили их и, водрузив себе на голову, последовали за священником в волнах белой пыли, вздымаемой его велосипедом.

Автобусные сиденья были сделаны из твердого дерева. На каменистой, неровной, полуразбитой дороге автобус подпрыгивал, как мустанг. Лилиана с трудом удерживалась на своем месте. Тореадор сладко спал и совершенно не был похож на того молодого человека который подвергся символическому изнасилованию на глазах у тысяч людей.

Маленькая девочка лет семи, похожая на Лиетту, старшую дочь Эдварда, разговаривала с водителем звонким, как маримба, голоском. Лилиана почувствовала, как по всему ее телу разливается нежность к Лиетте, которая, несмотря на свою загорелую и темную, как у мексиканок, кожу, обладала той прозрачностью и открытостью, которые Лилиана невероятно любила. Такие дети словно сделаны из фосфора, и можно видеть излучаемый ими свет. Прозрачное дитя. Ее собственная дочь была точно такой же. Но в один прекрасный день дети утрачивают это свойство. Каким образом? Почему? В один прекрасный день, без всякой видимой причины, они зашторивают свои мысли, прячут под вуалью чувства, и прочесть что-нибудь, как раньше, по их лицам уже невозможно. Прозрачное дитя! Какое счастье смотреть на открытые чувства и мысли!