Лин Ульман - Прежде чем ты уснёшь

Весной 1942 года все поехали на Таймс-Сквер. Был темный холодный вечер, ледяной ветер насквозь продувал плащи и пальто. Толпы народа собрались в день рождения Гитлера, чтобы выразить свой протест. Смысл происходящего ускользал от Анни и Элсе, людская ярость была им непонятна. В тот вечер устроили нечто вроде публичной казни и под всеобщие аплодисменты зрителей повесили большую, в человеческий рост, куклу, изображавшую Гитлера.

Анни запомнилась страшная давка — она боялась, что не удержит Юне за руку, упадет на землю и толпа затопчет ее.

В начале июня 1945 года Сельма получила извещение о том, что их семье выделено место на пароходе, плывущем в Норвегию. В считанные часы они упаковали в чемоданы все, что было в квартире на Лексингтон-авеню, и вскоре все уже были готовы подняться на борт.

Анни рассказывала: в те последние дни, проведенные в Нью-Йорке, на девочек без конца шикали:

«А долго туда ехать, мам?»

«Тс-с!»

«А что мы будем делать, когда приедем в Норвегию?»

«Тихо!»

«А в Америку мы больше не вернемся?»

«Тс-с! Нет! Думаю, нет».

«Никогда?»

«Радуйся, что мы наконец-то едем домой!»

«Какой же это дом, если я там никогда не была?»

«Тс-с!»

Когда пароход приближался к Ньюфаундленду, Анни спросила: «Это Норвегия?»

«Нет, что ты. До Норвегии далеко. Нам еще ехать и ехать».

Пароход причалил в Бергене, но еще целые сутки их продержали на борту. Анни рассказывала, как они с Элсе стояли на палубе и бросали апельсины маленьким мальчикам, подплывавшим на лодке посмотреть на американский пароход.

Потом они поехали на поезде в Осло. Юне пообещала девочкам, что они вместе сходят в кондитерскую, в настоящую норвежскую кондитерскую, выпьют лимонада и попробуют пирожные «наполеон».

«Давайте отпразднуем наш приезд!» — сказала Юне.

Слоеное тесто. Ванильный крем. Глазурь с ромовой эссенцией.

— Да-а. Это были, конечно, не совсем «наполеоны», — улыбалась Анни, — а военные пирожные, замешанные на маргарине и безалкогольном пиве.

Наконец они сели в ночной поезд до Тронхейма. Никто не спал. Сельма читала книгу. Элсе с Анни смотрели в окно. Юне сидела, держа в руках урну с прахом, и плакала. Всю дорогу домой — пока они плыли на пароходе, ехали в Осло, заходили в кондитерскую и даже сейчас, в поезде, — она молча сидела с урной в руках.

Анни рассказывала, что один раз Сельма так разозлилась на Юне за ее жалкий вид и вечную урну в руках, что попыталась отобрать урну.

Это произошло еще на борту парохода.

Сельма подкралась к Юне сзади, выхватила у нее урну и побежала по палубе. Юне бросилась за ней и догнала — можно сказать, в последний момент.

Сельма как раз собиралась выкинуть урну в океан. Но тут Юне настигла ее и ударила по лицу так, что Сельма плашмя упала на палубу. Урна, которая, к счастью, была закрыта, покатилась в сторону и остановилась возле Анни, которая ее сразу подняла.

(Анни: «Не волнуйся, папа, я тебя посторожу. А то опять упадешь и расшибешься!»)

Потасовка двух сестер переросла в грандиозную драку прямо на палубе. Никто никогда не видел ничего подобного. Их смогли разнять лишь несколько взрослых мужчин.

Больше сестры друг с другом не разговаривали.

После приезда в Тронхейм они вообще перестали общаться. Ни слова. Ни взгляда. Когда же они встречались в Нурдре, — например, воскресным вечером в мае 1957 года, — то даже не здоровались.

Бабушка и тетя Сельма оставались лютыми врагами в течение сорока четырех лет, вплоть до 1989 года, когда бабушка умерла, за год до того, как мне исполнилось двадцать, Жюли вышла замуж за Александра, а Анни вернулась в Америку.

«И все это, — думает Анни, — все это было так давно». Она снова оглядывается и видит, что мужчина, назвавшийся доктором Престоном, стоит на прежнем месте и улыбается своей обаятельной улыбкой. До сих пор стоит на том же самом месте. Я же говорила тебе, Анни: не останавливайся! Иди дальше. Пусть он останется просто незнакомым мужчиной, а воспоминания — воспоминаниями, что прошло, то прошло.

Но теперь уже слишком поздно.

Мужчина заметил, что она на него смотрит. И решил снова попытаться заговорить с ней. Он подходит к Анни. Останавливается прямо перед ней и протягивает руку. Анни не уходит. Она хочет с ним поговорить. Она совсем не знает его, но «у него такая приятная улыбка», думает она, ей давно никто так не улыбался.

Что же мне делать?

Я не могу им помешать. Я ведь нахожусь в Осло и думаю, что Анни, как нормальная порядочная мать, просто отдыхает в Нью-Йорке. Может, осматривает Гуггенхайм, а может, гуляет по Бродвею или едет на лифте на крышу Эмпайр-Стейт-билдинг, чтобы посмотреть на город с высоты. Я совсем забыла, что Анни у нас не обычная мама. Что Анни — это Анни, а она у нас с большим приветом. Вы только послушайте! Теперь он спрашивает, можно ли пригласить ее на ланч в маленькое французское бистро на Мэдисон-авеню, совсем неподалеку от того места, где они находятся.