Лин Ульман - Прежде чем ты уснёшь

Я уселась на диван, но тревожное чувство, что подо мной кто-то шевелится, не покидало меня.

Миссис Пэли на минуту исчезла и вернулась с фарфоровым блюдом, полным конфет в розовых фантиках. Тут дверь в спальню распахнулась — из щелей в стенах потянуло холодным сквозняком, точь-в-точь, как у нас, — и в дверном проеме я мельком увидела большую неприбранную кровать из темного дерева и зажженную керосиновую лампу. Закрыв дверь, миссис Пэли поставила на стол поднос с розовыми конфетами и уселась на коричневый стул прямо напротив нас. «Угощайтесь!» — сказала она.

Мы с Элсе взяли по конфете. Я смотрела на миссис Пэли, на ее длинные распущенные, совершенно седые волосы и думала о том, что мама с тетей Сельмой говорили, будто бы в голове у миссис Пэли что-то лопнуло, когда ее муж выпрыгнул из окна. Я представила себе лоскуты кожи, клочья волос и растекшиеся мозги — все это вихрем кружилось по квартире, так же, как сейчас кружится снег за окном.

На миссис Пэли было просторное желтое платье с декольте. Я посмотрела на ее тяжелые груди, на глубокую темную ложбинку между ними. Я наклонилась вперед. В ложбинке что-то зашевелилось. Там определенно происходило какое-то шевеление.

И вдруг между грудей у миссис Пэли появился клоп.

Клоп был длинным и желтым, размером примерно с дождевого червя. Я пихнула в бок Элсе и прошептала по-норвежски: «Смотри! У нее по груди кто-то ползет!»

«Ну что же вы не едите? — повторила миссис Пэли, на этот раз уже менее дружелюбно. — Это вам не какой-нибудь обычный шоколад, — сказала она. — Что за избалованные девчонки! — процедила она сквозь зубы, обращаясь к самой себе. — Этот шоколад подарил мне самый богатый в Америке человек, — продолжала она. — Мистер Джеймс Гетц, и было это на Лонг-Айленде в 1928 году, в те времена люди еще умели по-настоящему веселиться».

Мы с Элсе склонились над своими конфетами, пытаясь развернуть фантики. Не тут-то было. Бумага прилипла намертво.

Я растерянно посмотрела на миссис Пэли: можно, мы пойдем домой?

Клоп продолжал свой путь вверх по шее, затем он переполз на лицо и в конце концов остановился на щеке, под правым глазом.

Казалось, миссис Пэли он не доставлял ни малейшего неудобства.

Рикард Блум умер, но хоронить его не стали. Юне не хотела с ним расставаться и взяла его с собой на Лексингтон-авеню, в урне.

Юне не могла его забыть. Она поставила урну в сервант среди самого прекрасного фарфора. Иногда она вынимала ее, протирала на ней пыль. Представляю, о чем говорили сестры, когда дети спали.

«Когда мы уедем в Норвегию, я возьму его с собой», — говорила Юне.

«Рикард не хотел возвращаться в Норвегию», — отвечала тетя Сельма.

«Много ты о нем знаешь!» — фыркала Юне.

«Представь себе, — шипела тетя Сельма. — Уж я-то его знаю получше, чем ты! По крайней мере, мне известно, что он никогда не хотел возвращаться в Норвегию!»

Постепенно они переходят на крик. Урна с прахом Рикарда стоит на журнальном столике посреди гостиной. Сестры стоят по обе стороны стола друг напротив друга.

«Беру его с собой в Тронхейм, и точка», — твердит Юне.

«Вопреки его воле», — возражает тетя Сельма.

Обе смотрят на урну, словно ожидая, что она каким-то образом разрешит спор и признает за одной из них право решать. На мгновение в гостиной воцаряется тишина.

«Не хотел он ни в какой Тронхейм», — безнадежно повторяет тетя Сельма.

Юне проводит рукой по волосам. «Хочет он того или нет, но он поедет в Норвегию», — отвечает она.

Юне прикуривает сигарету и кивает в сторону урны: «Хочет он или не хочет — мы об этом уже не узнаем».

Сестры Юне и Сельма вместе с маленькими Элсе и Анни еще три года прожили в темной квартирке на Лексингтон-авеню. Все вокруг было довольно мрачным — и сама их квартира, и оставшиеся от этого времени воспоминания. Элсе рассказывала, что все три года лил дождь. Но это неправда, фотография с Кони-Айленда была солнечной. Анни вспоминала, как она упала с желтого велосипеда, на котором ей разрешили покататься, и несколько месяцев лежала в больнице. Это тоже неправда. Бабушка сказала, что в больнице Анни пролежала неделю. Элсе говорила — десять дней. А Сельма утверждала, что несколько часов.

(Тетя Сельма: «Подумаешь, пара ссадин да небольшая ранка на голове, не из-за чего шум поднимать. Все дети падают с велосипедов, и ничего. Упал, встал, снова поехал. Вставай давай! И нечего тут рыдать! Лично я так считаю».)

Все ждали окончания войны, чтобы уехать домой. В Норвегию. В Тронхейм. К пирожным «наполеон». Туда, где спокойно и тихо.