Николай Климонтович: Степанов и Князь

— Я видела его однажды на вечере… я была юна тогда. Он вышел такой крепкий, твердый. Непокорные густые волосы, лицо — открытое, смелое, как у Максима Горького.

— Совестно как-то, неловко, не понимаешь, что же будет дальше? То есть понимаешь, что теперь уж ничего не будет…

Вмешался еще один женский голос:

— Там наверху такая чудесная ночь! А вы лежите тут, и у вас пахнет угаром. В лесу так тихо, задумчиво, славно! Луна — ласковая, тени густые и теплые… Я все рассмотрела, пока меня сюда несли.

— Все брюнеты, — сказал мужчина, гремя посудой, — рано женятся, а метафизики слепы и глухи. Очень жаль. Я метафизиков читал, вызывает тошноту и головокружение.

— Как душно здесь! На даче я открыла бы дверь на террасу… Но подожди, кажется, в лесу притаился кто-то недобрый.

Слушатели затаили дыхание.

— Держись, Мишка, — прошептал Семен, но и сам дрожал.

— Дети. Когда я думаю о них, у меня в груди точно колокол звучит. Дети, дети, скоро и им умирать. А пока живы, все спрашивают, и это страшные вопросы, на них нет ответов ни у меня, ни у вас, ни у кого! Как мучительно трудно быть. Давайте чай пить. Там наверху восходит солнце и заходит, а в сердцах людей всегда сумерки. Смотрите-ка, кажется, из леса вышли люди. Лица, правда, немножко нервные.

— Разве у нас нервные лица? — озадаченно спросил Князь.

— Подогреть ли самовар?

Все покойники заверещали хором:

— Пожалуйста… и поскорее. Загробная жизнь хороша именно своей бесцеремонностью.

— Как теперь стали часты семейные драмы. Я ухожу гулять.

— Она оторвала мне рукав у тужурки — вот и все!

— Нужно быть искренней с детьми, не скрывать от них всегда страшное лицо правды! Ведь что такое была жизнь? Она нависала над тобой, как бесформенное чудовище, и вечно требовала жертв. И жадно пила кровь человека.

— Нет, я против этих обнажений! Чай? Нет. На ночь не пью.

— У вас лицо осунулось.

— Землетрясения, граммофоны, инфлюэнца. Да, все это было… а теперь ничего вот нет, ничего и никого, сыро. Разве только музыка способна изобразить красоту и величие моря.

— Господа, мальчика такого не приносили? В соломенной шляпочке, беленький.

— Не видали. А пока идемте чай пить. Но ловко ли это в нашем положении?

— Приятный паренек. Славный, только вот — кривляется…

— Ничего, здесь это пройдет.

— Лежат тут какие-то полоумные, ищут мальчиков.

Из-под земли вдруг раздался глухой шум спора, и он все возрастал.

— Что с тобой? Это нехорошо! Послушай…

— Пускай нехорошо! Ах, эта гордая Калерия! Самой хочется замуж!

— Ты не должна давать воли этому чувству. Оно тебя заведет в такой темный угол…

— Ты называешь великим и красивым эти холодные, лишенные поэзии мечты о всеобщей сытости и живости, вот! Когда я слышу, как люди определяют смысл жизни, мне кажется, что кто-то грубый, сильный обнимает меня жесткими объятиями и давит. Я чувствую какое-то тяжелое недоразумение. Да, грустно было жить, когда кругом тебя всё так…

— Чегой-то они все жалуются? — прошептал Семен Надежде на ухо. По-старославянски с перепуга.

— Устали.

— А-а, тогда ладно.

— Черт бы взял того, — заорали из-под земли, — кто спутал мои удочки!

— Мы должны были повышать наши требования к жизни и людям. А теперь что ж, переворот свершился.

— Эволюция! Эволюция! Вот чего нельзя было забывать!

— Какая ж эволюция, коли она позволила заселить прекрасную землю всем этим, — пробормотал Князь.

— Вот, ваши усы становятся лишними на вашем лице! — раздалось тогда из-под земли.

Князь испуганно ощупал свои усы и примолк.

Женский голос принялся декламировать:

— У меня в душе растет какая-то серая злоба… серая, как облако осени… Тяжелое облако злобы давит мне душу. Я никого не люблю, не хочу любить! Я умру смешной старой девой. Уже умерла!

— Нет, начинает мандолина.

— Я красива — вот мое несчастие.

— С кем такая беда случилась? — заинтересовалась другая, видно, добрая знакомая первой.

— Уже в шестом классе учителя смотрели на меня такими глазами, что я чего-то стыдилась и краснела. А им это доставляло удовольствие.

— Брр… Какая гадость!

— Уходят налево, — скомандовал голос режиссера.

— Пойдемте! Теперь все равно.

— Я вас люблю… люблю вас! Безумно, всей душой люблю ваше сердце… ваш ум люблю… и эту строгую прядь седых волос… ваши глаза и речь… Вы нужны мне, как воздух, земля, вода и огонь!

— Не наигрывайте, — строго сказал режиссер.

— О, разве нельзя без этого? И — встаньте с меня! Имейте хоть немного уважения, ведь я старуха! У меня седые волосы и зубы вставлены.