Ханна Краль - Рассказы

Без сожаления посмотрит, как она улетает.

— Это хищник, blue jay [4] Blue jay — голубая сойка. . Небось высмотрел белочку и нацелился. Ну ничего, еще где-нибудь поймает, на поздний ужин.

Давид, цадик из Лелёва, учил: «Пока человек или целый народ не дойдет до познания собственных ошибок, ему не достичь спасения. Мы можем быть спасены лишь настолько, насколько познали самих себя».

У него был сын, который тоже стал раввином в Лелёве. У лелёвского раввина были сын и внук — раввины в Щекочинах. У щекочинского ребе была дочка Ривка, внучка Хана, которую звали Андзей, и правнучка Лина.

Жарким июльским днем тысяча девятьсот сорок второго года внучка цадика в шестом поколении Хана, которую звали Андзей, и ее дочь, семилетняя Лина, ехали улицами варшавского гетто на Умшлагплац. Несколькими минутами раньше их вывели из дома на Твардой и погрузили на подводу, запряженную одной лошадью. На подводе сидели два еврейских полицая; один погонял коня, другой стерег людей — стариков, которые ни о чем не просили, не молились и не пытались бежать.

Подвода свернула на Теплую. Полицаи вполголоса разговаривали между собой. Советовались. Они могли сделать одно из двух — или окружить очередной дом и выгрести оттуда всех, или же перекрыть улицу и устроить мгновенную облаву. Облава быстрее, но в доме можно найти больше людей. Тот, кто погонял коня, был за дом, тот, кто стерег, — за облаву.

Совещание прервал сидевший на телеге мужчина.

— Отпустите их, — сказал он, имея в виду Лину и ее мать Андзю.

Полицейским не хотелось отвечать на бессмысленные просьбы, но к старику присоединилось еще несколько женщин.

— Отпустите, они молодые, пусть поживут.

— Вы что, не знаете, что у меня норма? — отозвался полицейский, который правил лошадью. — Я должен доставить на плац десять евреев. Вдвоем мы должны доставить двадцать евреев. Дадите нам кого-то вместо них? Тогда отпустим.

Старики больше не просили. Предложение полицейского было таким же нелепым, как и их просьба.

Подвода ехала очень медленно. О лошади, которая едва тащится, говорят, что она словно покойника везет, но в гетто не употребляли таких слов. Так что лошадь едва тащилась, хотя могла бы идти быстрее — пешеходов на улице было немного. Всё — так запомнили это Андзя и Лина — происходило в тишине и без спешки.

— Ну? — повернулся к ним полицейский. — Кто за вас пойдет на Умшлагплац? Есть такие?

Они приближались к месту, где Теплая кривым перекрестком соединяется с Гжибовской. [5] Текст пропущен в альманахе Егупец — sem14 «офицерки», на них была мода в Варшаве во время войны. Прически не помню, кажется, валик. Волосы тогда накручивали на длинную спицу и с обеих сторон загибали вверх или вниз. Словом, это была элегантная дама, — неизменно подчеркивала мать Лины. — Даже те сапожки выглядели так, будто надела только чтобы пофорсить.

— Может, знала, что умрет, вот и нарядилась на смерть? — подсказала одна из слушательниц. — Люди очень заботятся о своем последнем наряде.

— Она не вела себя как сумасшедшая?

— Нет, держалась спокойно.

— Может, она кого-то потеряла, и ей уже было все равно?

— Нет, она не выглядела отчаявшейся.

— Судочки… — подсказывала Лина.

— Да, еще в руках она держала пустые судочки.

— А с чего вы взяли, что пустые?

— Она ими помахивала.

— Это могла быть Мириам, — сказала я, когда Лина и ее муж Владек рассказали мне об этой даме. Они не поняли.

— Мириам. Та, которую христиане назвали потом Марией.

Такая возможность им в голову не приходила. Скорей уж они могли допустить вмешательство цадиков.

Владек припомнил шутку военных времен, анекдот, который рассказывали в гетто. Немцы забрали всех евреев-христиан, и в костеле остался один единственный, последний еврей, Тот Самый, на кресте. Тогда Он сошел с креста и сказал Матери: «Mamе, kim…», что в переводе с идиш означает: «Мама, пошли…». И она пошла. На Умшлагплац. А что в костюме? Так не могла же она появиться в своем покрывале, как на костельных иконках, и с нимбом над головой. С пустыми судочками? В них была еда, но она спросила кого-то: «Вы ведь ничего не ели, правда?» Накормила — и пошла на Теплую, к подводе.

Репортерская работа приучила меня к тому, что истории логичные, без пропусков и загадок, до конца понятные, чаще всего неправдоподобны. А вещи, которые не объяснишь никак, случаются на самом деле. В конце концов, сама жизнь на земле — это чистая правда, хотя объяснить ее логически так и не удается.