Хавьер Мариас - Белое сердце

Вильялобос хотел не только пригласить нас, но и произвести на нас впечатление (в большей степени, вероятно, на Луису). Он был грубоват (видимо, он всегда такой), критиковал профессию, которую я для себя (сознательно или по воле случая) выбрал. «И что это тебе даст?» — спросил он отеческим тоном (друзья отцов полагают, что они имеют право на покровительственный тон в разговоре с сыновьями своих друзей) и с улыбкой превосходства на мясистых влажных губах (они у него влажные сами по себе, но он к тому же выпил еще изрядное количество вина). Луису он, однако, не попрекал за неудачный выбор пути, может быть, потому, что она уже почти не работала как переводчик, а может быть, потому, что в глубине души полагал, что ей вообще незачем следовать по какому бы то ни было пути. Он был мил, несколько мрачноват, кокетлив, педантичен и обаятелен, ему нравилось ничему не удивляться, выведывать чужие секреты и быть в курсе всего, что происходило в мире когда бы то ни было — вчера или четыре столетия назад. За десертом он вдруг на несколько минут погрузился в молчание, словно на него внезапно навалилась усталость после такого напряжения или вдруг подступили мрачные мысли; может быть, он вдруг вспомнил о каком-то несчастье. Этот человек обладал даром молниеносно менять настроение и не казаться при этом неискренним или притворщиком. Он словно говорил: «Да какая, в конце-то концов, разница?» Разговор оборвался (нить разговора держал он), а он сидел устремив отсутствующий взгляд на застывшую в воздухе ложку, которой ел земляничный торт.

— Что с вами? — спросила Луиса и коснулась пальцами его руки.

Профессор Вильялобос опустил ложку и захватил ею очередной кусочек десерта, словно, прежде чем ответить Луисе, ему нужно было сделать какое-нибудь движение, чтобы выйти из глубокой задумчивости.

— Все в порядке. Что со мной может случиться! Ты что-то хотела, дорогая? — и сделал вид, что он нас просто разыграл. Потом он окончательно пришел в себя и торжественно поднял руку с ложкой: — Знаешь, твой тесть нисколько не преувеличивал, расхваливая тебя. Скажи, чего ты хочешь, и я все для тебя сделаю.

Он выпил слишком много. Луиса засмеялась и спросила:

— Вы давно с ним знакомы?

— С Рансом? Дольше, чем его собственный сын, присутствующий здесь твой муж.

Этого я доподлинно не знал — люди обычно не интересуются тем, что происходило до их появления на свет. Профессор, который в любой области знал больше, чем кто-либо другой, добавил, обращаясь ко мне:

— Представь себе, я был знаком и с твоей матерью, и с твоей тетей Тересой, когда твой отец еще не был с ними знаком. Мой отец (он был врачом), бывая в Мадриде, часто виделся с твоим дедушкой. Иногда он и меня брал с собой, так что я их всех немного знал. Кроме твоего отца. Его я видел только пару раз. Ты знаешь, от чего умер твой дедушка?

— Думаю, от сердечного приступа, — сказал я неуверенно. — Правду сказать, я точно не знаю, он умер незадолго до моего рождения, и такими вещами обычно мало интересуешься.

— Напрасно, — сказал профессор. — Интересоваться надо всем. Апатия к хорошему не приведет. Согласно официальному заключению, он умер от инфаркта, но на самом деле он умер от переживаний, от тревоги и страха, и виной всему — твой отец. Всякая болезнь есть результат чего-то, что не имеет отношения к болезни. — Профессору Вильялобосу нравилось не только выведывать чужие секреты, но и производить маленькие сенсации, когда он рассказывал о чем-то.

— Мой отец? При чем тут отец?

— Твой дедушка панически его боялся с того дня, как умерла его дочь вскоре после того, как вышла замуж за Ранса. Он боялся его, как дьявола, боялся суеверно. Ты ведь знаешь, что произошло?

Профессор не ходил вокруг да около, как Кустардой. Он не отличался щепетильностью и сразу переходил к делу, для него было очевидным, что знать следует все, что знание не может никому принести вреда, а если может, с этим нужно смириться. У меня вдруг мелькнула мысль, что мне сейчас предстоит все узнать, что, как бы долго ни хранилась тайна, все равно в конце концов приходит ее час, и его приход нельзя остановить, его можно только чуть отсрочить.

«Я не думаю, что что-либо имеет срок давности, — сказала мне Луиса в постели, за миг до того, как моя рука коснулась ее груди, — Все только ждет своего часа». Наверное, она права. Возможно, наступает момент, когда тайны хотят, чтобы их раскрыли, хотят сами, может быть, потому, что устают, или потому, что не хотят больше быть правдой.