Клас Эстергрен - Джентльмены

— Расселяют?

— Там такой цирк, куча копов и факиров. Пойдешь?

— Хватит с меня копов.

— Трусишь?

— Я? Трушу?

— Похоже на то, — сказал я и вышел в холл, чтобы натянуть на себя побольше теплой одежды. — Надо поддержать оккупантов, — крикнул я в гостиную, где Генри не сводил глаз с Сартра.

— Иди и практикуй, я займусь теорией, — недовольно буркнул он. Генри не любил, когда его обвиняли в трусости; но теоретик из него тоже был никудышный.

Я вернулся в квартал Мульваден как раз в тот момент, когда конные полицейские совершали рейд среди мирно сидящих демонстрантов, и разгоряченный мерин выбил копытом зуб девушке, которую я знал. Одному барду конь пробил копытом корпус гитары, парень обезумел от гнева и принялся запихивать останки своего драгоценного инструмента под хвост животному. Народ заполонил улицу, пробираясь среди лошадиных ног, в воздухе свистали плети и дубинки полицейских, события все больше напоминали настоящие беспорядки. Вспышки фотоаппаратов щелкали одна за другой, репортеры облизывались.

После нескольких стычек все снова успокоилось. Полицейские остались на своих постах, демонстранты сидели там же, где и прежде. Весь квартал нервно пропах навозом.

Так все и продолжалось час за часом, в ожидании развязки, которая наступила очень нескоро. Участники Сопротивления, тем временем, набирали баллы. Полиция была посрамлена. У пассивного Сопротивления было моральное преимущество.

Я невольно думал о «Красной комнате». В одном из захваченных домов дрожал Улле Монтанус. В своей версии романа я хотел вывести этот образ — или нарисовать портрет его сына, похожего на своего неказистого отца как две капли воды и прибывшего в столицу из деревни, чтобы присутствовать на родительских похоронах. Действие моего сиквела «Красной комнаты» должно было начинаться сразу по окончании романа Стриндберга: события должны были разворачиваться в семьдесят восьмом и семьдесят девятом годах в квартале Мульваден, где на диване в одной из захваченных квартир лежит сын Улле Монтануса, Калле Монтанус. Гениальная находка! Он крепко спит, этот парень, спит и видит сны о лучшем мире, спит безмятежным сном, покуда в квартиру не врывается деревенский вертухай, земляк Калле, дабы разбудить этого оборванца, храпящего на диване. Они узнают друг друга и начинают препираться из-за старого долга. Так все и должно начаться!

— Возьми с собой ром, — произнес кто-то у меня за спиной, прервав мои размышления о «Красной комнате» легким тычком; обернувшись, я увидел Генри в полном обмундировании. — Чай с ромом, — повторил он, протягивая мне термос с благоухающим напитком.

— Ты все-таки решился!

— Сартр такой сложный. Чем дальше, тем сложнее. Наверное, я все же больше практик.

Мы так усердно репетировали «Дроппен Дрипп» и пару других шлягеров, что овладели репертуаром едва ли не лучше, чем полагается. Мы исполняли номера слишком профессионально, и Генри считал, что нам следует намеренно фальшивить, чтобы производить впечатление настоящих любителей.

Настало время снимать наш эпизод в фильме. Следуя кратким инструкциям Лизы, утром мы сели на поезд в Сёдерхамн и уже к обеду были на месте.

Генри утверждал, что судьба должна быть благосклонна к нам. Гороскоп дня пророчил ему судьбоносные перемены. «Будьте осторожны — вы имеете дело с мощными силами», — предупреждали астрологи, и Генри однозначно истолковал эти слова в свою пользу.

Мне открылся новый мир — мир кино, где царят суета и блеск. Генри ни на шаг не отступал от этикета, позаботившись о том, чтобы нас приняли, как настоящих звезд. Он, как обычно, был одет так, что реквизит не мог ни добавить, ни отнять естественности его облика. К тому же, он совсем недавно посетил цирюльника, который обновил его мальчишескую прическу с пробором — Генри был верен ей с начала пятидесятых.

Со мной дело обстояло хуже. Сдав меня гримерше, Генри отвел ее в сторонку для небольшого разговора.

— Я не могу, ты же знаешь, — повторяла она, но Генри просил и требовал, и наконец она сдалась и пообещала что-то, о чем я мог лишь догадываться. Они с Генри знали друг друга много лет.

Гримерша — разумеется, раздраженная, — вернулась к моей ничтожной персоне и прическе. За несколько минут ей удалось выстричь из меня образец начала шестидесятых — эпохи, когда «Битлз» еще не обогатились, а парикмахеры не обеднели.

После изнасилования, которому подверглась моя голова, мне пришлось облачиться в именно такие отвратительные серые териленовые брюки, именно такую противную нейлоновую рубашку с сетчатой подкладкой, именно такой галстук из наппы и именно такие остроносые башмаки, которых я опасался с самого начала. Но кино есть кино. Некоторым актерам приходится неделями голодать, чтобы войти в образ доходяги. Некоторые режиссеры мучают своих актеров, обвиняют их во всех грехах, а потом льстят, чтобы довести бедняг до нужного состояния. Лишения — часть этой работы. Звезды кино не только восседают в шезлонгах с золотыми табличками и пьют шампанское. Пожалуй, одна только Гарбо элегантно выходила из повозки, в костюме и гриме, перед самым началом каждого дубля. Во всяком случае, так утверждал знаток творчества Гарбо Биргер из комиссионки «Мёбельман» — но об этом я расскажу позже.