Эрик Хансен - Титаник. Псалом в конце пути

Лишь очень редко, как, например, после возвращения из лагеря с письмом от ротмистра, Давид понимал, что так было не всегда. В действительности отец был верующий человек, во всяком случае по своему поведению. Если разум и здравомыслие уже не позволяли ему утверждать, что еврейский народ избран самим богом Яхве, вера в это еще жила где-то в глубине его сердца. Но выражалась она главным образом в соблюдении важнейших традиционных обрядов. Он не позволил крестить своих детей в церкви, как теперь делали в других еврейских семьях. Ни Давид, ни Мира никогда не учили идиш — женившись, их отец навсегда отказался от этого языка, мать говорила только по-немецки. Правда, когда к отцу приезжал его брат, живший в Праге, или его особенно трогало какое-нибудь музыкальное произведение, идиш словно просыпался в нем, и он с таким теплом и грустью произносил на нем несколько фраз, что дети не узнавали отца. В его устах звучал голос других времен и небес, слышался отзвук пережитого семьей бегства из России за два поколения до рождения отца; слышалось монотонное чтение Писания в общинной школе. И Давиду, и Мире нравились эти напевные звуки, они с удовольствием слушали, как отец разговаривает с правоверными венскими купцами, строго хранившими все традиции. Но рассказывая сыну о происходящих в мире событиях, отец говорил на том же диалекте и с теми же интонациями, что и тысячи других отцов в этом имперском городе:

— Будь ты иудей или христианин, лучший способ служить Господу — это честно трудиться, построить свой дом, вести торговлю. Созидают только трудолюбивые и осторожные, они созидают мир.

И как тысячи других сыновей в этом городе, Давид задумчиво кивал, слушая Заповеди Отцов.

— Мое поколение, — говорил отец, — еще испытало на себе последствия войны. Мы знаем, что восстания и социальные потрясения не изменяют мир, его изменяют лишь бережливость, труд и мирная конкуренция. Точная бухгалтерия и усердная работа. Поколение моего отца видело империю, поверженную в хаос, было необходимо взяться за ум. Европа уже долго живет без войн. И когда мы в скором времени передадим бразды правления вам, молодым, вы увидите, что в вашем доме царит порядок. Наверное, мы кажемся вам старомодными, но вы скоро поймете почему. Поймете, что дом, который достался вам, богаче полученного в свое время нами, что им хорошо управляли и он находится в образцовом порядке. Но вы должны управлять им еще лучше, чтобы в свою очередь передать его своим детям еще более богатым.

Мера во всем — такова была основополагающая аксиома Отцов. Надежность и прочность, и так будет во веки веков, пока течет Дунай. Однако сыновья понемногу менялись. Даже Давид, когда придет время, совершит поступок, который потрясет его родителя и причинит ему боль. Отчасти в этом будет повинно пребывание Давида в летнем лагере в Ишле, его дружба с сыном адвоката Шахля, но главным образом — встреча с девочкой, о которой он не знал ничего, кроме ее имени. Но все это придет позже. Давиду еще предстояло понять, что надежность и прочность для людей их круга связаны с сознательным стремлением к ассимиляции; по всей Австрии жили десятки тысяч еврейских граждан, таких же как его отец, которых было уже трудно отличить от десятков тысяч их христианских братьев, входящих в то же сословие.

Сам Давид почти никогда не думал на эти темы. Он едва ли сознавал, что между ними есть какая-то разница. Сначала гражданин, потом иудей, говорил отец. Только странная грусть и нежность, прозвучавшие в голосе отца в тот день, когда Давид явился к нему с письмом от ротмистра, говорили о том, что отец знает что-то, чего не должен знать Давид. Отец помнил что-то, перенесенное его родом, и хотел, чтобы это было забыто вместе с ним. Словно наконец-то пришло время для забвения. Давид и Мира говорили только по-немецки и были обычными венскими детьми.

Подошла бармицва, и, как уже говорилось, это была почти ненужная церемония. Перед тем Давид занимался в синагоге, все прошло очень торжественно, и на семейном обеде он как взрослый читал застольную молитву; на обеде присутствовали дяди, тети, двоюродные и троюродные братья и сестры; у дальних родственников вдоль щек вились пейсы, из-за чего Давид чувствовал себя чужим в собственном доме. После обеда он получил подарки: карманный фонарик, собрание сочинений Диккенса, галстук, несколько нотных тетрадей, булавку для галстука, синий костюм для выходов и, наконец, бритвенный прибор, которому, к сожалению, предстояло пролежать без употребления еще несколько лет. Собственно, новый костюм Давид увидел до торжества, потому что брюки пришлось подкоротить по росту. Все-все — мир, костюм, бритвенный прибор, родной город с его улицами и площадями, жизнь, книги и музыка — все это стало теперь его взрослой жизнью. И отец сказал, что отныне уже не будет его наказывать.