Аркадий Бабченко - Алхан-Юрт; Аргун; Моздок-7

Артем снова вызвал "Пионера". И снова в ответ прозвучало "Отставить". Он пожал плечами:

— Отставить.

Комбат взъелся:

— Я что ему, мальчик что ли, туда-сюда меня гонять! То стреляй, то не стреляй!

Он вдруг замолчал, повернулся к солдатам. Лицо его потяжелело:

— Наводи! По старым координатам.

Солдаты разбежались по позициям, закрутили рукоятки наводки.

— Первый расчет готов!

— Второй расчет готов!

Комбат ничего не ответил. Он припал к биноклю, молча смотрел на Алхан-Калу, словно пытался разглядеть там чехов.

Из окопов «семерки» вылез пехотный лейтенант, подошел к ним, стал рядом с комбатом. Тот не обернулся. Лейтенант поправил автомат, некоторое время постоял молча, тоже глядя на Алхан-Калу, потом спросил:

— Что, стрелять будете?

— Не знаю. Хочу пальнуть пару раз.

— Там наши, — пехотный лейтенант кивнул на лесок и дальше, туда, где было болото.

— Где? — Комбат оторвался от бинокля, вопросительно глянул на него.

— Да вон там, где лесок. Там болото дальше и наш взвод стоит.

— Во, блин! А мне туда стрелять приказано. А дальше что, не знаешь?

— Не знаю. В Алхан-Кале чехи. А там вроде тихо пока.

— Ясно… Ну, до Алхан-Калы далековато, не добьет. У меня все-таки не саушки. Ясно. — Комбат повернулся к расчетам, произнес спокойным остывшим голосом, уже без раздражения: — Отставить! Сворачиваемся.

Пока расчеты, недовольно ворча, зачехляли "Васильки" и цепляли их к шишигам, комбат с пехотным лейтенантом закурили, разговорились. Артем тоже подошел к ним, прикурил у взводного, стал рядышком. Потек ленивый солдатский треп.

— А чего тут вчера было то? — Комбат минометки сквозь струю дыма с прищуром посмотрел на взводного. — Говорят, тут комбат вчера отоварился. Не знаешь?

— Да, повоевал. На чехов нарвался. Ездил как раз вот на это болото, его и обстреляли.

— А чего он туда потащился?

— А хрен его знает.

— Он нас менял, — сказал Артем, — мы там с «девяткой» стояли, а он смену привел.

— Ну, и чего было-то? Расскажи, — минометчик заинтересованно глянул на Артема.

— Да чего… Постреляли немного, и разъехались. Их разведка из села шла, на нас наткнулась. Сначала снайпер обстрелял, потом из минометов несколько раз вмазали.

— Убило кого-нибудь?

— Нет.

— Местных только, — сказал пехотный лейтенант. — Сегодня из села приходили, просили не стрелять, они их хоронить собирались. Восьмилетнюю девочку и старика. Как война тут началась, они в подвал прятаться полезли, да не успели. Из КПВТ их завалило. — Лейтенант рассказывал об этом спокойно, как о том, что каша сегодня на завтрак подгорела.

— Снаряд пробил стену дома и разорвался внутри. Девочку сразу убило, а старик в больнице умер. В Назрань его возили.

Артем молча смотрел на взводного, не отрывая глаз от его спокойного лица.

Щекам вдруг стало жарко. Черт! Только этого не хватало. Подарок на день рожденья…

Он вспомнил ту перестрелку. Как пехота залегла на полянке за насыпью. И как из села вылетели две очереди и умолкли. И как он заорал: "Вон он сука, в этом окне!", хотя не был уверен, что там кто-то есть. Но лежать под огнем просто так было слишком страшно, и слишком страшно было подниматься с земли и ждать выстрелов из села. И он заорал.

В том окне никого не было, это стало ясно после первых же очередей. Чехи куснули и отскочили. Но комбат все же приказал бэтэрам расстрелять село. Потому что боялся и хотел купить свою жизнь жизнями других. И они охотно выполнили этот приказ. Потому что тоже боялись.

Но если бы Артем не заорал "Вот он!", комбат приказал бы расстрелять село на минуту позже, и девочка с дедом успели бы спрятаться в подвал.

Вчера он убил ребенка.

От этого Артему стало плохо.

И ведь ничего не сделаешь, никуда не пойдешь, ни у кого не попросишь прощения. Он убил, и это все, необратимо.

Теперь всю жизнь он будет убийцей ребенка. И будет жить с этим. Есть, пить, растить детей, радоваться, смеяться, грустить, болеть, любить. И…

И целовать Ольгу. Прикасаться к ней, чистому, светлому, воздушному созданию, вот этими вот руками, которыми убил. Трогать её лицо, глаза, губы, её грудь, такую нежную и беззащитную. И оставлять на её прозрачной коже смерть, жирные сальные куски убийства. Руки, руки, чертовы руки! Отрезать их надо. Отрезать, выкинуть к черту. Теперь не очиститься никогда.

Артем засунул руки между колен и начал тереть их об штанины. Он понимал, что это психоз, сумасшествие, но ничего не мог с этим поделать. Ему казалось, что руки стали липкими, как после еды в грязном кафе в жару, на них налипло убийство, самое паскудное убийство, и никак не оттиралось.