Пьер-Жакез Элиас - Золотая трава

Ален Дугэ поражен, как это он теперь осмелился так откровенно разговаривать с Пьером Гоазкозом. Во что он вмешивается? Кто он, чтобы до такой степени забыться и нарушить все принятые в отношении семьи Гоазкозов правила? Разумеется, Дугэ всегда позволяли себе некоторую вольность в отношениях с обитателями «большого дома». Разве не говорят в Логане, что Мари-Жанн Кийивик, мать Алена, была единственной женщиной, которая могла бы войти в дом к Гоазкозам, если она этого хотела! Лишь она была способна при встрече на улице остановить мать Пьера и обменяться с ней несколькими словами. Их ведь видели вместе! Больше того, одна из самых расторопных и наблюдательных кумушек распространила слух, будто бы обе эти женщины, разговаривая, даже улыбались друг другу. Да и сам он, Ален Дугэ, имел счастье понравиться Пьеру Гоазкозу, как только ступил на «Золотую траву». С тех самых пор они и симпатизировали друг другу, почти подружились, настолько-насколько один из них был способен к дружелюбию, а другой мог подавлять свой взрывчатый характер, из-за которого его обладатель обрушивался даже на своего отца, когда тот был еще жив. Несмотря на возрастную разницу, они с легкостью перешли с обеих сторон на «ты», что было возможным только между старожилами, ревниво оберегавшими истинное равенство, в сравнении с которым не выдерживает критики 22-й пункт свода законов, охраняемый в мэрии. Но это равенство никак не распространялось на частную жизнь хоть бы и старожилов. Тогда какого черта осмелился Ален Дугэ наброситься на Пьера Гоазкоза, называя его сумасшедшим, обезумевшим? Он совершил проступок, это несомненно, и даже принеся хоть и семижды извинения, сможет ли он загладить свою вину. Молчание собеседника, невозмутимость его императорского профиля, словно бы высеченного на монете в сто су, не говорили ли они о том, что молодой рыбак перешел границы дозволенного.

Впрочем, разве не сам хозяин «Золотой травы» начал? Разве мыслимо задавать подобные вопросы на шхуне, которая перенесла такую бурю среди океана, как при светопреставлении, после чего оказалась с разорванными парусами и с водой в трюме; а люди на ней окоченелые, окаменевшие — вот именно, иначе не скажешь, — в тумане более плотные, чем морская вода, которая еще притворяется, будто бы она держит на себе это рождественское сабо, утратившее ход, сбившееся с курса; туман запеленал все так туго, словно египетского фараона в саркофаге, если только школьный учитель правильно рассказал об этих саркофагах!

Тут Ален Дугэ встает, потягивается, как бы сбрасывая с себя пелену, пока она не совсем затвердела. Он-то не фараон и совсем не согласен превратиться в мумию. Он даже находит силы рассмеяться.

— Глупости. Иду на свое место, возвращаюсь на пост.

— Оставайся тут. На носу тебе нечего делать.

Вот и отлично. Хозяин заговорил. Голос — ровный и четкий, медалеобразный его профиль не дрогнул. Ален, не возражая, садится обратно. Приказ начальника есть повеление, остальное не имеет никакого значения. Остальное — вся предшествовавшая болтовня, — забудем о ней. Без обид друг на друга. Он облегченно вздыхает, решив, что Пьер Гоазкоз не сердится на него за то, что он вывел на свет божий его моряцкие причуды и осмелился объясняться с ним по этому поводу. Однако не слишком ли обзывать человека сумасшедшим, если это понимать буквально. Жестоко, а возможно, и несправедливо, потому что, поразмыслив… Может, он и вовсе ошибочно понял Гоазкоза. Но почему тот не возразил ему? О чем он сейчас думает, застыв в полной неподвижности. А вдруг да он вообразил, что я воспользовался обстоятельствами, в которые мы влипли, чтобы выложить ему все, что у меня против него накопилось на сердце! Но я ведь его ни в чем не упрекаю. Конечно, мне давно уже следовало бы сказать ему, что я считаю его сумасшедшим. Почему я сказал это именно сейчас? Разумеется, я не хотел его обидеть. Я совсем запутался. Впервые он показался мне таким слабым, неуверенным в себе, вот я и не удержался — нанес удар, чтобы наказать его за проявление слабости и чтобы доказать самому себе, что я-то своей силы еще не утратил, несмотря на всю эту лихорадку. Сколько ему лет? Думаю — он лет на десять старше моего отца. Небось совсем вымотался старик Гоазкоз после того, как потратил столько энергии, чтобы удержать нас на поверхности прошлой ночью, а возможно, что один только я, первый матрос, способен судить о том, с какой ловкостью он выскакивал из западней, в которые я сам сто раз провалился бы. Он изнемог — это несомненно, сейчас он изо всех сил старается привести себя в форму, чтобы вызволить нас отсюда, вернуть к живым людям. А я, думая о нем, называю его «стариком Гоазкозом». Никто еще никогда не называл его так. Его имя Пьер. А ты, младший Дугэ, ты — дубина стоеросовая.