Гарри Гордон - Огни притона

Дальше она ничего не помнила. Она не видела, как мужик увел мальчика, не видела Вильгельма, разнимающего их и получившего от Любы локтем под дых, она качалась от ударов, не ощущая боли и била со всего размаха.

Внезапно все озарилось оранжевым светом, как в темных очках, вместо Федьки перед ней стоял смеющийся Серега, она двинула ему в зубы, Серега отвалился, юный Аркаша целился в нее из рогатки. Коротким ударом слева она свалила Аркашу, тот поднялся и стал Валерой и сунул ей в глаза два растопыренных пальца. Люба защитилась ребром ладони и ударила ногой в низ живота. Костя замычал и отполз в сторону, освободив место для ансамбля. Они держались на безопасном расстоянии, метрах в трех, обнявшись за плечи и качаясь. Посередине была мать, справа и слева — прокурор Заславский с Адамом по бокам прилепились Гитлерша и Зигуля. За ними шеренгой стояли матросы, партийные функционеры, чиновники, румыны и совершенно забытая Сарра Яковлевна.

Все они что-то пели, но слов и мелодии было не разобрать, слышалось лишь шипение, треск и постукивание — пластинка окончательно сломалась. Люба рванулась вперед, чтобы достать их, но споткнулась, упала лицом в песок и потеряла сознание. Очнулась она полной темноте. Пытаясь что-нибудь вспомнить, перевернулась на спину.

Огромные звезды висели над ней на черном небе, безучастно слоняясь и останавливаясь на мгновение, словно прислушиваясь. Некоторые срывались и летели за горизонт с траекторией камня, пуляемого пацаном.

«И равнодушная природа…» Где-то Люба слышала эту фразу. Она вспомнила Федьку и драку, ей стало стыдно, и тут же заболело лицо.

Люба добрела до притихшей воды и умылась, с наслаждением чувствуя, как морская соль въедается в ссадины. Верхний зуб, четвертый справа, был выбит, придется вставлять золотой, хотя если не улыбаться — не видно, можно и не вставлять, чему теперь улыбаться…

Мать, поджав губы, молча меняла примочки, накладывая на губу подорожник. Люба лежала неподвижно, и если бы не слабость — не сжимались пальцы — да не покалывание под лопаткой, она бы чувствовала себя как в детстве, когда можно не ходить в школу. На душе было тихо.

Во второй половине дня пришел участковый и еще один дядька, в штатском.

— Кто ж вас так — усмехаясь, спросил дядька.

— Да вот… — Люба медленно подбирала слова — налетели какие-то… Я их не знаю.

— Сколько их было?

— Чи двое, чи трое… не помню. Дали по голове, я и вырубилась.

— А чего хотели?

— Известно чего — Люба попыталась кокетливо улыбнуться, — грошей у меня с собой не было.

— Кто еще был на берегу, — нетерпеливо спросил дядька, нахмурясь. — Федор Продан был?

— Федька был раньше. С Вильгельмом. И мужик с хлопчиком. Только они ушли…

— А зачем вы отнимали у хлопчика камеру? — встрял участковый.

— Да что вы. Наоборот — она уплыла. Вы у Вильгельма спросите.

Участковый хмыкнул:

— Вильгельм ушел в запой. Срочно.

Люба устала:

— Да что, собственно, случилось. Я заявление не писала…

Мужики переглянулись.

— Случилось, — сказал следователь, — что Федора Продана нашли на берегу с финкой в животе. Вот так. Ну, поправляйтесь пока. Еще увидимся.

Он пошел к двери. Милиционер потрогал на Любе простыню и тихо сказал:

— Вам бы уехать поскорей. Хоть завтра.

Любу больше не тревожили — нашлись свидетели, видели на селе троих залетных, приблатненных, заедались к мужикам возле чайной.

Вильгельм срочно вышел из запоя, навестил Любу, подарил большой кусок осетрового балыка.

— На долгую память, — объяснил он.

На шестой день от синяка под глазом остались желтые разводы, корочка с переносицы слетела, оставив белый след.

Люба густо напудрилась, ярко, как никогда, накрасила губы, вскинула сумку на плечо и поцеловала мать.

— Ну, приезжай колысь, — вздохнула Ефросинья Петровна, — проститутка…

Люба мельком взглянула на отражение в зеркале:

— Так и есть. Блядюга, причем старая.

Стемнело, когда автобус подошел к Привозу. НездКоровый запах базара и расплавленного асфальта привел Любу в уныние. Задыхаясь, она поймала такси. Только бы не было посетителей. Уже около девяти. Или хотя бы ее комната была свободна.

На лестничной площадке она долго искала ключ, долго попадала ключом в скважину, коленом толкнула дверь.

Запевал Костя:

— Далёко, Далёко, — подхватили остальные, — от дома матрос…