Гарри Гордон - Огни притона

В конце концов, нехай откупится…

Идти к Любе домой Аркаша побоялся — выгонит сразу, не выслушав. Эта баба все может. Бросила же она его на берегу, пьяного и несчастного.

Сходить на пляж, там ей деваться некуда. И просить надо громко, при этом психе она не откажет.

На пляже Любы не было. Не было и психа. Аркаша купаться не стал и, потея, потащился к ней домой. Открыла рыженькая и сонная, очевидно, та самая Зигуля, хмыкнув, она объяснила, что Люба теперь лечится, то ли на Куяльнике, то ли на Хаджибее, можно посмотреть и там и там, семь верст не крюк…

Для начала Аркаша выбрал Хаджибей, что поближе, и шарил вот взглядом по больным органам в поисках знакомых глаз…

— О, Боже, — простонала Люба.

— Вам плохо? — отозвалась соседка.

Люба, опустив глаза, положила подбородок на кулак.

— Безобразие, — сказала она сквозь зубы. — Дожили. Подростки теперь пялятся на голых женщин. Это ни в какие ворота не лезет.

— Действительно! — соседка поднялась, поправила лифчик. — Женщины, — закричала она. — Что вы смотрите! Гоните этого страдателя в шею!

В сонме больных произошло хаотическое движение. На Аркашу надвигались, клубясь, хмурые груди, разъяренные животы, возмущенные лица. «Франциско Гойя», — в ужасе подумал Аркаша, пятясь.

— Геть до мамки! — кричала толпа.

О плечо ударился, разлетевшись брызгами, черный комок грязи.

Люба решила не откладывать поездку к матери, — скоро придет из рейса Костя, все смешается и станет непонятным. Она зашла в Пароходство к Лизе, вытащила подругу в скверик и попросила присмотреть за хозяйством.

— Только не ругайся на девочек. Они такие чувствительные, особенно Гитлер. Нехай вздохнут посвободнее. Баба с воза, коням легче. Только, чтоб не было эксцессов. Заходи раза в три в неделю. А свой карбач ты получишь.

— Сдался мне твой карбач! Я это сделаю исключительно по дружбе. Хотя… Представляешь, мой вчера заявил: «Все люди, как люди, я один хожу, как халамидник!».

Очаковский автобус уходил рано утром от Привоза. До Карманивки было полтора часа езды.

Ливень, прошедший ночью, к утру превратился в сирый, коротко стриженный, арестантский какой-то дождик.

«Как на каторгу» — вздохнула Люба. С матерью было трудно: зоркая старуха Ефросинья Петровна не прощала дочери недостатков, равно как и достоинств. Люба выросла одна в семье, да и семьи-то было — батько «десь сгинув» — поджав губы, объяснила мать раз и навсегда.

И все-таки она надеялась отдохнуть за эти две недели. Погода, ничего, установится, может, даже сегодня, а чего стоят одни только вечера на берегу, когда старый Вильгельм, отрывая от прессованного брикета вяленую скумбрию, берется рассказывать рыбацкие свои байки.

Вильгельм, подумала Люба, чем-то напоминает Адама, и судьба схожая, только не воевал и не сидел, а был выслан, как немец из родного своего Люстдорфа, что под Одессой, пятнадцать лет пропадал в казахстанской пустыне, и по возвращении приблудился здесь…

Вильгельм постарше Адама, и говорит все время о прошлом, а не о будущем, но все равно очень похожи, только один — хитрован с прищуром, а другой… При воспоминании об Адаме Люба чувствовала только легкую досаду, а заодно и грусть по поводу того, что кроме досады ничего нет. «Ну, его в баню, того Адама» — решила Люба и стала смотреть в окно. В забрызганном стекле проплывали и подпрыгивали на ухабах силуэты деревьев и одноэтажных домов Пересыпи, потом закачалась сквозь капли жемчужная степь. Люба задремывала, просыпалась в ужасе от того, что спит с открытым ртом «як та старуха», и снова дремала.

Село Карманивка, дворов около сотни, тянулось по холму, вдоль неглубокой балки, до самого моря. По дну балки белела цепочкой камней пересыхающая речка Суглейка, только во время сильных дождей она собирала скудную воду, бурлила, как большая, прорывала песок на берегу и окрашивала море метров на тридцать желтой взвесью.

Люба перешагнула речку и пошла по черной, жирной и хлюпающей колее.

— Ты Любка? — дед Гриша, оскальзываясь и касаясь пальцами земли, пытался ее догнать. — Пожды! Дай мени, Любочка на баночку!

Люба даже не оглянулась — она вся вымокла и тяжелая сумка резала плечо. Дед Гриша сел в лужу и счастливым голосом запел:

Мать сидела в сырой летней кухне и лущила кукурузу.

— Проститутка приехала, — констатировала она без интонации.

Люба опустила на пол сумку, поцеловала мать и огляделась.