Гарри Гордон - Огни притона

Прокурор кивнул, развернулся по-военному, глянул на часы и ушел. Валера, поеживаясь, смотрел ему вслед. Что ж, прокурор попросил, а он и рассказал ему правду. Пусть сами крутятся, как хотят. Не рассказал только подробности — как научил Аркашу написать покаянное письмо и просить о последней встрече, тем более, что Аркаша забыл у нее в корзинке часы, и какие он дал наставления:

— Значит так. Встречаетесь коло оперного, и волокешь ее к тете Уте, знаешь, шашлычная на углу Ришельевской. Обстановочка там нищяк, мичмана в основном и девочки с Канавы. Она там будет как рыба в воде.

— А потом что?

— Как что! Берешь телегу и канаете к ней на хату, с понтом на вареники. Бардак работает до десяти, да у нее все равно отдельная комната.

— А если не захочет?

— А не захочет, значит ты поц с бугра! Тогда ты ее наказываешь. Беспроигрышная лотерея.

— Каким образом?

— Очень просто. Фалуешь у нее на глазах бигсу лет шестнадцати, их там хоть жопой ешь. А королеву свою кидаешь пьяным матросам. Мани-мани тебе хватит, отдашь, когда сможешь.

Аркаше было неловко торчать на площади, он прижался спиной к стене ЗАГСа и оттуда наблюдал за подъездами театра. У подъезда было пусто, никто не толпился — театр уехал на гастроли. Сердце стучало — Аркаша волновался, что Люба не придет, или что он не справится с миссией и окончательно упадет в глазах Валеры, а денег он ему должен — ой-ой-ой. Когда неожиданно появилась Гитлерша, Аркаша не сразу понял, что Любы не будет. «Что она здесь делает» — подумал он. Опомнившись, он помахал Гитлерше рукой и пошел навстречу.

— Держи свой бимбер, красавчик. И в наш садик больше не ходи. Муторша не любит мудовых рыданий. А появишься, она сдаст тебя на руки твоему папане-прокурору. Ну что, — засмеялась она, любуясь округлившимися за стеклами очков глазами Аркаши, — поужинаешь девушку в кабаке?

— Пусть тебя холера ужинает, — пробормотал Аркаша, положил часы в карман и скрылся в Пале-Рояле.

Гитлерша хмыкнула и направилась к бульвару.

— Я извиняюсь!..

Человек средних лет в костюме и с безукоризненным пробором взял ее за руку.

— Уже? — улыбнулась Гитлерша.

— Вы проститутка?

— Нет, я Клара Цеткин. Ой, ой, как же вы догадались!

— Пойдем. — Заславский поволок ее к скамейке. — Садись. Итак: что вы передали молодому человеку, о чем говорили?

— Я поняла, — медленно сказала Гитлерша. Вы отец — прокурор. Мама Люба хорошо о вас говорила.

— Мама Люба? Фамилия, адрес.

— Да не хипешитесь так, папаша. Не на амвоне. Или что у вас там, трибуна? Я ж говорю — она вас помнит. Короче, поезжайте, только не раньше десяти, — она назвала адрес. — И все узнаете. Ничего страшного.

— Ну что, старый? — Люба с грустной улыбкой смотрела на Романа Борисовича. — Вот ты теперь все знаешь. Ты мне хоть поверил?

— Кому верить, Любушка, как не тебе. — Заславский поднял рюмку — Ну, давай. Можно, я не буду спрашивать, как ты жила все эти… сколько… тринадцать лет?

— Конечно. Все равно не расскажу, или навру что-нибудь. Будь здоров. А пацанчику своему ты найди какую-нибудь чистенькую девочку, а то вот-вот лопнет.

— Где они, эти девочки, — уныло ответил Роман Борисович. — В прокуратуре?

— Понятно. — Люба помолчала. — Ромка, еще неделю назад я бы предложила тебе остаться, а сейчас…

— Ладно, Любушка. Я и сам уже ничему не радуюсь. Даже, — он усмехнулся, — книги стал почитывать. Ну, все. Где ты — я теперь знаю, увидимся иногда. Может, какое-никакое небо в алмазах и перепадет. Пока.

На пляже было пусто как в пятый день творения, на маслянистой воде белела щепотка чаек. Адама не было. Люба, не раздеваясь, покружила по бухте, взбиралась на камни. За дальней скалой она увидела сразу двух студенток с филфака, тех самых…

Они лежали на подстилках в фетровых своих шляпках, уткнувшись в ослепительно белые под прямым солнцем страницы книжек. Люба медленно подошла.

— Эй, сопляжницы, — вызывающе сказала она, — Адам был?

Инна оторвалась от книги:

— Сегодня — нет. И вчера — нет. Позавчера только.

— Может, на Слободку попал, — отозвалась вторая.

— Типун тебе на язык, — поблагодарила Люба и вернулась к своему месту. Она медленно разделась, медленно зашла в воду и медленно поплыла. Отплыв достаточно далеко, Люба повернула к берегу, и вновь, как в прошлый раз, увидела высокий обрыв во весь рост, крутую белую тропинку, уходящую в небо. Все было так же: и темная кромка почвы, и небо такое же сатиновое, только чуть повыше середины тропу перечеркнула свежая осыпь.