Татьяна Щербина - Крокозябры (сборник)

«Поздравляю, вот видишь — девочка, как ты и хотела», — пишет бабушка записку в роддом. Пишут дедушка, папа, пишут родители папы, бывшие однокурсники, друзья, знакомые, коллеги по работе. «Это счастье», — пишут они все и приветствуют меня радостными возгласами. А я ору и замолкаю только обессилев. Выжила — могла не выжить. Этому радуются вдвойне. Я еще не могу оценить потрясающий шанс — жить. Меня держат в роддоме две недели — вечность, потому что это пока весь срок моего земного пути. Каждая минута двухнедельной жизни равна году по количеству загружаемых в нее картинок, звуков; они загружаются в меня сами, насильно, как нескончаемый алфавит, необходимый, чтобы понимать жизнь. Бабушка приходит каждый день, оставляет записочки и передачи маме. Она перечисляет все, что купила: пеленки, одеяльца, пододеяльник, ленты (перевязывать упакованный во все это сверток — меня), клизму, коляску, а кроватку не купила.

Мама хочет только чешскую, а чешских нет, есть советские. Мама хочет, чтоб все было самое лучшее для меня, а лучшее из того, что она знает, — чешское. Значит, посплю пока в чешской коляске, раз кроватки только советские. Но если задать маме вопрос: что на свете самое лучшее? Она искренне скажет: советское. Она не чувствует противоречия. Наконец меня приносят домой. Папа очень-очень рад, не так бешено рад, как мама: мама — страстная и безумная, что, видимо, одно и то же, а папа рад, потому что знает, что должен быть рад. Папа все время ездит в командировки и пишет маме письма, в которых передает мне приветы. В письмах они называют меня матрешкой: с именем возникла проблема. Столько уже было проблем с моим появлением на свет, так тут заколдобило с именем. Бабушка в записках в роддом именует меня Катей. Папа предлагает назвать Таней. Подруга пишет, что лучше Леной. Все шлют свои варианты, но ни одно имя никак не победит в конкурсе. Мама не знает, как меня назвать. Папа согласен на все. Его родители безучастны, пишут сдержанное поздравление маме, никаких восторгов.

В конце концов формально меня назвали, но поскольку имя не родилось, даже в муках, никто из близких не называет меня так, как записано в свидетельстве о рождении. Отчужденно-официальное, имя для представительства. Мама использовала его, только когда сердилась, и оттого я свое имя невзлюбила. Загадка заключается в том, что и другие, ничего об этом не знавшие люди, как только сближались со мной, тут же переставали звать меня по имени, придумывали каждый свое. Имен тридцать у меня за жизнь набралось. Пока же, в младенчестве, за мной закрепилось имя Солнце.

Папа так и ездил по командировкам, приедет, потреплет за щечку, и назад. Как только мама смогла от меня отлучаться, стала ездить и она. Няня тетя Катя убаюкивает меня: «Я сижу на берегу, не могу поднять ногу́, не ногу́, а но́гу, все равно не мо́гу».

— Катя, ну что ж вы поете ребенку такие глупые песни! — возмущается бабушка. — Она же запомнит слова неправильно, а переучивать гораздо труднее.

— Да это же клоп, Виола Валерьяновна, она и слов-то не понимает.

Тетя Катя накликала этих самых клопов, они пришли и кусали меня, за что их заслуженно травили и отравили в конце концов. Тетя Катя ходит всегда в темно-синем платье до пят с круглым белым воротничком, в белой косынке, чтобы ни один волос не упал в супчик Солнца (меня), со всех остальных волосы, видимо, не падают, потому что больше никто не ходит в косынке.

И тут приезжает из командировки мама и привозит страшную детскую инфекцию: полиомиелит. Мама уверена, что это она, потому что в Москве мне были созданы стерильные условия. Теперь я плачу, не замолкая. Ночами меня носят на руках, все по очереди. Бабушка рассказывает мне сказки, дед читает стихи, мама поет, тете Кате носить меня не доверяют: хромает она, на ногу припадает, вдруг уронит? И петь не разрешают. Мама поет хорошо, у нее слух, голос, репертуар — песни Дунаевского, Лебедева-Кумача: Холодок бежит за ворот, А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер, Пять минут, пять минут, Ой рябина-рябинушка, белые-е цветы , — никто уже этого не помнит.

Мне полтора года, я умираю. У меня паралич правой руки, левой ноги, поражение центральной нервной системы. Когда я уже научаюсь вычленять слова из общего гула жизни, мне эти слова повторяют бессчетно: рука, нога, нервная система. Меня сажают на трехколесный велосипед (для ноги) и за пианино (для руки). Выясняется, что я не люблю музыку, музыка — это гимнастика для руки, гимнастику я просто ненавижу. Мне не нравится ничего из того, что надо делать нарочно, с целью.