Татьяна Щербина - Крокозябры (сборник)

С Асей они не виделись много лет. В эпоху перемен десять — это очень много. И вообще много. Лиля встретила ее случайно, на выставке ее нынешнего мужа, Толика, модного концептуального художника, а в новой терминологии — «актуальщика». Она его знала и прежде, но тогда он был просто симпатягой. Ася поразила — почерневшее лицо, воспаленные глаза, потрескавшиеся губы, впалые щеки.

— Что с тобой?

Это у нее вырвалось, зря.

— А что? Приветик, Лили Марлен. — Ася растягивала звуки, да что же это с ней? Она странно покачивается, взгляд блуждает, пьяная — непохоже. Обдолбанная?

— Ася, ты… ну как это сказать…

— Пойдем, — Ася схватила Лилю за руку и потащила в комнатку, видимо, галериста, дрожащими руками открыла стоявшую там сумку, как всегда, самую модную, достала шприц, ампулу, вколола. Взгляд ожил. Она набросилась на Лилю как дикое животное, все той же породы кошачьих, но хищное, живущее не на человеческих оборотах, будто выпрыгнувшее из чащи, из омута. Она целовала ее в губы, прижималась, извиваясь, вдавливая в стену, и глаза ее, казалось, стали желто-зелеными, потом она обмякла, села за стол, запрокинула голову. Лиля стояла потрясенная, столько лет хранился в ее душе этот «чистейшей прелести чистейший образец», а теперь ей было неловко, она колебалась между тем, чтоб молча уйти, или погладить Асю по голове, как когда-то та гладила ее. Ася положила руки на стол, уложила на них голову, как на подушку, и закрыла глаза.

— Я пойду, — еле слышно сказала Лиля и быстро вышла обратно в зал, где Асин муж принимал бесконечные поздравления. Боба красовался с ним рядом.

— Пора, — показала ему жестом, и он, шаркнув ножкой и отвесив легкий поклон (откуда вот в нем эти манеры XIX, позапрошлого уже, века? — поражалась Лиля), взял жену под руку и повел со двора, где ютился десяток авангардных галерей. По дороге встретили Лену Орлову, она растолстела, а надменный взгляд стал еще более надменным.

— Родина? Едва узнала.

— Привет, искусствовед! — бросила на ходу Лиля.

— Я арт-критик, — так же, не останавливаясь, крикнула вдогонку Соловьева.

— М-да, — выдохнул Боба, он давно стал дизайнером по оформлению витрин, а Лиля иногда вспоминала Колю, который оформлял Дома культуры, когда еще не знали слова дизайн. «ЦЦЦП погубило пристрастие к уродству, а сейчас?» — думала она, в связи с прочитанной сегодня статьей об эстетике уродства: «Интерес к безобразному заставляет нас спуститься в „ад прекрасного“. Что растерзанные души современных людей жадно тянутся к уродству, чтобы „пощекотать притупившиеся нервы“, поскольку видят в безобразии „своего рода идеал своего депрессивного состояния“, с возмущением отмечал еще Розенкранц. Авангардистское безобразное ныне — новая модель красоты. То, что при первом взгляде вызывало отвращение, на новом этапе все быстрее усваивается и канонизируется».

— Как тебе выставка? — спросила Лиля.

— А как тебе Ася?

Лиля работала менеджером по рекламе. Это было примерно то же, что собирать ягоды в бездонную корзину, а единственный драйв заключался в том, чтоб себе перепадало не меньше, чем «им» — она уводила рекламодателей, и наконец-то ее ненавидели за дело. В этом было определенное торжество. В помощницы Лиля взяла давнюю питерскую подружку-феминистку — та переехала в Москву, от старого наименования открещивалась, называя себя либертарианкой, но старалась не афишировать ориентацию. Вообще, настало время, когда афишировать что бы то ни было стало не комильфо. Частная жизнь, какое ваше собачье дело. Правда, стала требоваться определенность в политических взглядах. У Лили их не было, у нее был один-единственный взгляд: измученный, истерзанный, изношенный. Взгляд первопроходицы Лилит, которой выпало испытать огонь, воду и медные трубы. Это прошло еще лет десять с тех пор, как Лиля встретила Асю в галерее. И лет пятнадцать со времени личной катастрофы. Бывает же такой индивидуальный холокост. Ей наконец перестали сниться кошмары, в которых ее родители обугливались в пляшущих языках пламени, в той самой печке, в том смыкающем створки окошке судьбы, которое привидилось ей в такие давние времена, будто она прожила с тех пор несколько тысячелетий. На ее памяти впервые появились телевизор, транзистор, магнитофон, видеокамера, компьютер, мобильник, скайп — да разве кто-нибудь на подобных скоростях жил? В Омутищах забелела-заблистала церковь, хотя больше не изменилось ничего, религия из абсолютного зла превратилась в обязательное добро, дружба народов или, по-западному, мультикультурализм — из основополагающей аксиомы стала большим и кровавым вопросом. Не только родина — мир перевернулся, и она вместе с ним.