Татьяна Щербина - Крокозябры (сборник)

Ей нравилось ее здешнее прозвище. А сейчас она была просто на седьмом небе.

Они вернулись в квартиру, где дымовая завеса стала такой плотности, что лиц не различишь, тем не менее сразу заметила новенькую, пошла прямиком к ней, Алик представил:

— Это Ася. А это Лили Марлен, искусствовед в штатском. Шучу. Моя невеста.

— Решил остепениться? — Ася грациозно потянулась на диване, совсем как кошка.

Ася была одной из известных московских красавиц, чей отец, по слухам, был невероятно богат. Киношник, коллекционер, сердцеед, живший на широкую ногу, один из тех немногих в Советском Союзе людей, которому можно было все. Ася была полной противоположностью Лили: длинные тяжелые черные волосы против лилиного белесого подлеска на голове, грудь, бедра, гибкая талия — против лилиной фигуры, называвшейся «доска». Она такая вальяжная, свободная, с загадочным, невинно-порочным выражением лица, а Лиля (почувствовала как укол, едва завидев Асю) была и оставалась рабыней, маленькой рабыней, схватившей большую Москву за ее уязвимое место — коммунистическую железу, как говорил балагур Алик, и только потому тут выживавшей. Ася была в мини-юбке и длинных, выше колен, сапогах, ее ярко-красный свитер был необычно мягок и облегающ. Понятно, что одета она была в «фирму́», с ног до головы. А Лиля — хоть и в американских джинсах, стараниями Алика, но в белой блузке с воротничком и сером пиджаке, как и положено выглядеть ответственному работнику, в фильмах именовавшемуся комсомольской богиней. Нет, богиней была Ася — нигде не учившаяся, ничем не занимавшаяся, она жила, как жили, наверное, аристократы прошлого века. Только теперь не балы, а компании, а еще пару лет и — тусовки, Ася дружила со всей богемой, была замужем за модным молодым актером и при этом свободна как птица… Лиля смотрела на нее завороженно. Может быть, когда-то, теперь уже казалось, в другой жизни, она смотрела так на москвича, художника (как это было диковинно!) Колю, открывавшего ей миры, но теперь миры открывала Ася, бессловесно, просто закидывая ногу на ногу, смеясь, вертя головой, то собирая свои роскошные волосы в хвост, то снимая диковинную заколку с надписью witch .

— Что тут написано? — спросила Лиля. — «Желание»?

— Нет, желание — виш, а это вич, ведьма.

— Ты ведьма?

На все вопросы Ася улыбалась, да и вопросы Лилины были не вопросами в собственном смысле слова. Она просто тянулась к ней так, этими вопросами:

— Тебе говорили, что ты похожа на Джоконду? Улыбкой, прямо в точности. Еще налить? Водка кончилась? Сейчас Алик принесет. Ты его давно знаешь? Мы женимся, да, но не по-настоящему, а ты где живешь? Как это по-разному?

Лилина голова совсем отяжелела от выпитого и упала Асе на грудь. А та стала гладить ее по волосам. Нежно так, как мать никогда не гладила. А потом резко выскользнула и пошла.

— Ты куда? — Лиля встрепенулась, чувствуя, что хочет бежать за ней, что не может так ее отпустить.

— К себе.

— Я провожу, подожди.

Она пошла в туалет, чтоб избавиться от злого духа спиритуса, как говорил Алик, потом умылась, вытерла лицо несвежим полотенцем, побежала в прихожую, но Аси и след простыл.

Кончился самый черный на Лилиной памяти год, с фамилией впандан, черненковский. Было так душно и тошно, что когда генсек умер, она испытала облегчение. Он, может, был и ни при чем, а при чем было то, что все явственно превращалось в труху: приманка коммунизма протухла, дома крошились, полки магазинов пустели, официоз тарахтел, как трактор на пустыре в Омутищах, а жизнь, поджав хвост, убегала туда, где была Ася с ее бесчисленными друзьями. Рокеры, фри-джаз, странные художники, режиссеры-перформансисты, поэты-авангардисты, «вторая культура», которая и была тем самым ветром, о котором когда-то говорил Коля, а тут еще сам новый генсек Горбачев сказал: «свежий ветер перемен». Коля как в воду глядел.

Лиля сцепила зубы, чтоб закончить свой никому не нужный институт вместе с комсомольской нагрузкой, которой стала стыдиться, как вдруг познакомилась с Бобой, сыном некогда «придворного», а ныне напрочь забытого художника. Боба был тоже вроде как художником, делал инсталляции (еще одно новое слово), но в бурлящей художественной тусовке его за человека не считали. Да он и старше всех на десяток лет — просто присоседился. Боба был барином, привык к достатку и уюту, не то что все эти нищие и голодные, подрабатывающие в коптерках, собирающие по «кто сколько может» квартирниками, пьющие, балующиеся планом.