Татьяна Щербина - Крокозябры (сборник)

Мари-Анн ушла, заливаясь слезами, но вскоре все стало налаживаться, она перемещалась из ресторана nouvelle cuisine в Лувре в клуб Bain-Douche , знакомилась, переходила из рук в руки, нашла подружку — русскую, приехавшую сюда замуж, тоже модель, но пока портфолио ее было совсем скромным, хоть она и была старше Мари-Анн на два года. Подружка, Юля, с жаром рассказывала Мари-Анн о куче предложений, которые она получает каждый день, но ждет. «Если б меня Лагерфельд взял, — и она тыкала в себя пальцем, совсем как давеча Лагерфельд в Марьяну, — да я б зубами вцепилась, ни за что бы не ушла. Ты дура», — резюмировала Юля, и благодаря ей Марьяна стала осваивать русский язык, чтоб однажды обо всем поговорить с Bio . А то они разговаривали друг с другом как глухонемые.

И вот однажды Марьяну подцепил в клубе репортер из еженедельника Voici . Не бог весть что, но пока что любая обложка — а он предлагал ей именно обложку — была для нее ступенькой в будущее. Они готовили тему номера «Русские идут», и Марьяна хоть ни разу еще не была в России, но — высокие скулы, чуть вздернутый нос, глубокие глаза — все соответствовало. Она тут же поделилась удачей с Юлей, но та стала ее корить: «Ты не понимаешь, Voici — это хуже, чем ничего, ты испортишь репутацию раз и навсегда. Лучше выждать, но попасть на обложку „Пари-Матч“, „Вог“, „Эль“ — а раз попасть во второразрядные, потом не выбраться. У меня таких предложений знаешь сколько? Табуном ходят, но я держу марку». Марьяна поколебалась, а потом подумала: Юля держит марку, а марки-то никакой и нет! И решила не отказываться. Но репортер почему-то не звонил. А когда вышел номер «Русские идут», на обложке была Юля. Марьяна бросилась ей звонить:

— Как же так?

— Да это я с отчаяния, — мямлила Юля. — Они так уговаривали, решили, что я им подхожу больше, чем ты, ну я же и есть русская, ты только по происхождению… Думаю: гори все огнем, а вдруг и вовсе не выйдет никакой карьеры? Так хоть это останется.

Марьяна, конечно, переживала, но потом сказала себе: «Она лучше, только и всего. И Клаудия Шиффер лучше, ну эта — недосягаемо лучше». И вспомнила, как Юля говорила ей: «А знаешь, почему Лагерфельд раскручивает Клавку? Она немка, и он немец. По крови-то немец. А мы с тобой русские. Поэтому с нами так и обращаются. Может, если б тебя тогда Кензо взял, а не Карл, сделал бы из тебя свою Клавку. Он — Восток, ты — Восток».

Юля, державшая себя с Марьяной покровительственно — даже не потому что старше, а просто характер такой, — в эту их встречу была экзальтированна, обнимала Марьяну, говорила: «Знаешь, как я тебя люблю! Просто обожаю», и Марьяна растаяла, оттаяла, а через короткое время ей донесли — народ болтлив, — что Юля сама пришла в Voici , познакомилась с Марьяниным репортером, пришла с хорошеньким голубым мальчиком, чтоб репортера расположить, и стала отговаривать его ставить Марьяну на обложку. «Решать вам, но я ж ее знаю, ее сюда КГБ прислало, и к Лагерфельду ее внедрили — думаете, просто так? Она еще в этом мире поболтается, пока ее в другую сферу не перебросят, — потом не оберетесь. У нее отец из КГБ, наследственное». Очень убедительно Юля все это рассказала, так что репортер полностью с ней согласился. «Что же делать?» — репортер обхватил подбородок пятерней, а голубой мальчик, Юлин знакомый, исполнил свою партию: «Да вот Юля, у нее и муж нефтяной магнат (ну да, Юлин муж работал в Elf , но простым клерком, а на расспросы она скромно потупилась и показала жестом, что об этом говорить отказывается), она и красавица, и предложений у нее полно, только все отказывается, но пора и начинать когда-то». Уговорил. И это начало Юлиной карьеры, как ни странно, оказалось ее вершиной. Юля просто нашла себе мужа побогаче, тем дело и кончилось.

А Марьяна почувствовала, что «коснулась дна», как говорят французы. У нее не было никого — разве что мама с Сержем, благодаря которым ее и увидел Лагерфельд, но теперь надо было предъявлять какой-то результат, а результата не было. И она — Восток так Восток — постучалась к Кензо, тем более что обожала его тропические расцветки, подаваемые благородно, без тени аляповатости. Как он этого достигал, непонятно. Чувство меры, той самой меры, которой ей самой не хватало во всем: она металась от полной открытости до полной неконтактности (это после случая с Voici ), от полного подчинения до откровенного бунта (как в случае с Лагерфельдом). Если б она была дизайнером, у нее возникло бы то какое-нибудь приглушенно-английское, то кислотно-кричащее, в ней эти крайности жили сами по себе.