Валерий Баранов - Жили-были други прадеды

То была жизнь довоенная, вольготная.

А войне уже третий год — тут тебе и налоги особые, и мужиков половину, считай, в посёлке нет, кто убит, кто в госпитале, кто неведомо где, и сухой закон, и лошадей позабирали, и муку завозили от случая к случаю, да и много еще чего — на то и война.

Правда, сухой закон для нас — плюнь да и забудь. Привозить перестали, так сами стали варить вдвое больше, но уже не в баньке, как раньше, а в тайге — в шалашике там или в зимовье. Урядник знает, где кто варит, да ведь сам из наших, своя изба в посёлке, сунься он в тайгу — так вернется ли, нет, а и вернется — так, глядишь, изба его в ночи полыхнет, если уж слишком рьяно закон блюсти будет. Надо ему это? Дань потиху соберет в свои бочонки — вот у него и гостинцы для начальства, в уезде ведь тоже не все подряд трезвенники, а через раз.

После февральской, как царь отрекся, многие законы похерили и урядника поколотили сперва (в первую свою побывку, летом шестнадцатого, Ваньша Черемных наломал ему бока «за самоуправство», а тот ему «за буйство», и оба отлеживались трое суток, один — дома, а второй — в каталажке под арестом), а потом, за неимением других, сделали «народной милицией» при поселковом Совете самоуправления.

Шахты работали, на огородах росло, на приречных лужках и таежных полянах косили сено, где-то на западе шла война, власть какая-никакая держалась и без царя, вот только фронтовички — прибывать прибывали домой, а назад неохота им было.

Из уезда приказ в поселковый Совет (тогда еще самоуправления, а не депутатов): набрать команду для отправки в действующую армию. Совет посылает «народную милицию» по избам, мол, готовьте сидоры на завтра, в уезд на телегах отвезём, а там начальство решит.

Фронтовичкам бы призадуматься, а уже нечем было — то рыбалят на дальних заводях, то в тайгу шастают, в поселке гульнут-покуражатся и опять на заводи и на зимовья. Кто из стариков упрекнет: «Будя, парни, будя», — так ему в ответ одно и то же: «Дай души отмыть от грехов и дружков помянуть, наубивали мы многих и многих, и нас наубивали». Им: «Так шли бы в церковь замаливать да поминать», а они: «Тайга нам церковь, и поп — медведь». Поговори с такими!

Урядник-то, бывший, шел к Ваньше не говорить, а приказ передать, но ведь не послал кого-то из подручных, а сам пошел, поглумиться, видно, хотел над старым обидчиком, вот, мол, вышло-то как, Ваньша, я тебе приказываю на фронт идти, и ты пойдешь, а я останусь тутока, при своей избе и бабе.

Так ли, не так он думал, а увезли его от Ваньши на телеге прямо к его избе и к его бабе. Та заголосила, потом со старухами-травницами дня два выхаживала, а на третий вновь заголосила: помер.

Надо что-то с Ваньшей делать, и не с ним одним — у него дружки гостили, когда тот пришел с приказом, так что обихаживали «народную милицию» все вместе. Но ведь и знали все: Ваньша в рассудке и мухи не обидит, а как зальет глазищи — не видит, куда кулак летит, встренься на пути бык — и тот замертво свалится.

Как раз и наряд прискакал. Сам начальник уездного управления порядка (всё не могли решить, как им лучше называться: полицией уже неудобно, милицией — непривычно и непонятно, ну так пусть будет «уездное управление порядка») и с ним не то солдаты, не то эти «порядчики». Стали искать Ваньшу с дружками, а их и след простыл. Где? Куда? Как?

Стали избы обыскивать. Ружей нет, коней нет (тогда еще оставалось хоть по одной лошади на подворье), охотничьих собак нет. Неводов — и то недосчитались. Где да где? Ясное дело, в тайге. Иди-ка, сыщи!

Уже август кончался, сильно захолаживать стало, скоро и снега навалит, зима падёт в срок. И по обычаю — пора свадьбы играть. Невесты давно готовы, а женихи — кто на фронте, кто в госпитале, кто в плену — и все далеко. А тем, кто близко (семеро их ушло, да с других поселков, слышно, добавилось к ним), тем на свадьбы путь заказан. В посёлок-то они по ночам наезжали — свои не выдадут — но не часто, хлеба взять, картохи, другого овоща, свежих шанежек, творога, уж матери знают, что наготовить им.

А чтобы свадьбу открыто сыграть — этого опасались сами родители, прежде всего. В уезде вроде бы на ребят рукой махнули — не достать, дак, а в поселке, гляди, и найдется доносчик, хоть бы из тех же временно-пришлых, из барачных. У них своего-то ничего нет, кроме рабочих рук да голодных ртов, кормятся из шахтолавки по спискам и промышляют да подрабатывают, кто, как сумеет и кто на что горазд. У них и зависти к нашим полные мешки, и есть там такие озлобленные на всё и вся — от них чего угодно жди. В одном забое с нашими работают, на одной шахте, и вот там-то, под землей, надёжные люди, верные товарищи, не хуже других, случись что (а случалось — завалы, вода хлынет, газ прорвется, загорится где), кинутся на выручку, помогут, да и сами гибли вместе с нашими — и это было. А наверху, как по домам разойдутся — эти в избы, те в бараки, как будто кто подменил их. Так что ж теперь — отдавать им свои подворья, а самим куда?